Читаем без скачивания Дети Эдгара По - Питер Страуб

— А протокол? — спросил Январь. — Когда я сижу в председательском кресле, мы всегда ведем протокол.

— Но сейчас в кресле не ты, да мой сладкий? — насмешливо осведомился Сентябрь, ироничное элегантное создание.

— Надо вести протокол, — заявил Январь. — Без протокола нельзя.

— Как-нибудь обойдемся, — сказала Апрель, запустив руку в свои длинные светлые волосы. — И я думаю, начать должен Сентябрь.

— С большим удовольствием, — горделиво кивнул Сентябрь.

— Эй, — вмешался Февраль. — Эй-эй-эй. Я не слышал, чтобы председатель это одобрил. Никто не начинает, пока Октябрь не скажет, кто именно начинает, а после этого все остальные молчат. Можем мы сохранить хотя бы какое-то подобие порядка? — Он обвел взглядом собравшихся, маленький, бледный, одетый во все голубое и серое.

— Хорошо, — сказал Октябрь. Борода у него была разноцветная, словно роща по осени — темно-коричневая, оранжевая и винно-красная давно не стриженная путаница на подбородке; щеки — красные, точно яблоки. Он был похож на хорошего доброго друга, которого знаешь всю жизнь. — Пусть начинает Сентябрь. Лишь бы уже кто-то начал.

Сентябрь положил в рот сосиску, элегантно прожевал, проглотил и осушил кружку с сидром. Потом встал, поклонился слушателям и начал:

— Лорен де Лиль был лучшим поваром в Сиэтле, по крайней мере он сам так считал, а звезды Мишлен на двери ресторана это подтверждали. Он был замечательным поваром, это правда. Его булочки с рубленой ягнятиной выиграли несколько наград, его копченые перепела и равиоли с белыми трюфелями «Гастроном» назвали десятым чудом света. А его винные погреба… ах, его винные погреба… его гордость и страсть.

И я его понимаю. Последний белый виноград собирают как раз у меня, и большую часть красного: я знаю толк в хороших винах, ценю аромат, вкус, послевкусие.

Лорен де Лиль покупал свои вина на аукционах, у частных лиц, у дилеров с репутацией. Он настоятельно просил, чтобы ему выдавали генеалогический сертификат каждой бутылки вина, потому что мошенники, увы, попадаются слишком часто, и особенно если бутылка вина продается за пять, десять или сто тысяч долларов, фунтов или евро.

Истинной жемчужиной его коллекции — ее бриллиантом — была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. Редчайшее из редчайших вин. Бутылка стоила сто двадцать тысяч долларов, хотя, если по правде, это вино было бесценным, потому что в мире сохранилась всего одна бутылка.

— Извините, — вежливо перебил Август — самый толстый из всех. Его тонкие волосы топорщились на голове золотистыми прядками.

Сентябрь опустил глаза и посмотрел на своего соседа.

— Да?

— Это не та история, где один богач купил вино, чтобы выпить его за ужином, а повар решил, что выбор блюд недостаточно хорош для такого вина, и предложил другие блюда, вроде как более подходящие, а у парня обнаружилась какая-то редкая аллергия, и он умер прямо за ужином, а дорогое вино так никто и не попробовал?

Сентябрь ничего не ответил. Он явно был недоволен.

— Потому что если это та самая история, то ты уже ее рассказывал. Сколько-то там лет назад. Глупая история. И с тех пор она вряд ли стала умней. — Август улыбнулся. На его розовых щеках мелькнул отблеск костра.

Сентябрь сказал:

— Разумеется, тонкая чувствительность и культура не каждому по вкусу. Некоторым подавай барбекю и пиво, а некоторые…

Февраль не дал ему договорить:

— Мне не очень приятно заострять на этом внимание, но Август в чем-то прав. Это должна быть новая история.

Сентябрь поднял бровь и сжал губы.

— У меня все, — коротко сказал он и сел на свой пень.

Месяцы года выжидательно смотрели друг на друга сквозь пламя костра.

Июнь, стеснительная и опрятная, подняла руку:

— У меня есть история про таможенницу, которая работала на рентгеновской установке в аэропорту Ла-Гуардиа, она читала людей, как открытые книги, глядя на очертания их багажа на экране, и однажды она увидела такие чудесные контуры, что влюбилась в этого человека, хозяина чемодана, и ей нужно было понять, чей это багаж, а она не смогла и долгие месяцы страдала. А когда тот человек снова прошел мимо нее на таможенном контроле, она все-таки вычислила его. Это был мужчина, старый мудрый индеец, а она была красивой негритянкой двадцати пяти лет. И она поняла, что у них ничего не получится, и отпустила его, потому что по форме его чемодана узнала, что он скоро умрет.

Октябрь сказал:

— Хорошая история, Июнь. Рассказывай.

Июнь посмотрела на него, как испуганный зверек.

— Я только что рассказала.

Октябрь кивнул.

— Значит, рассказала, — объявил он, прежде чем кто-то из месяцев успел вставить слово. — Тогда, может быть, перейдем к моей истории?

Февраль шмыгнул носом.

— Вне очереди, здоровяк. Тот, кто сидит в председательском кресле, говорит только тогда, когда выскажутся все остальные. Нельзя сразу переходить к главному блюду.

Май положила с дюжину каштанов на решетку над огнем, предварительно расколов их щипцами.

— Пусть рассказывает, если хочет, — сказала она. — Богом клянусь, хуже, чем про вино, все равно не будет. А у меня много дел. Цветы, между прочим, не распускаются сами по себе. Кто «за»?

— Хотите устроить голосование? — удивился Февраль. — Мне даже не верится. Неужели это происходит на самом деле? — Он вытер лоб салфеткой, которую вытащил из рукава.

Поднялось семь рук. Четверо воздержались: Февраль, Сентябрь, Январь и Июль.

(— Ничего личного, — сказала она, как бы извиняясь. — Это всего лишь процедура, и не стоит создавать прецедентов.)

— Стало быть, решено, — сказал Октябрь. — Кто-нибудь хочет что-то сказать, пока я не начал?

— Э… Да. Иногда, — сказала Июнь, — иногда мне кажется, что кто-то следит за нами из леса, а потом я смотрю в ту сторону, и там никого нет. Но я думаю, что…

— Это все потому, что ты чокнутая, — сказала Апрель.

— Да уж, — сказал Сентябрь, обращаясь ко всем. — Вот она, наша Апрель. Она очень чувствительная, но при этом самая жестокая из всех нас.

— Ну, хватит, — решительно заявил Октябрь. Он потянулся, достал из кармана фундук, разгрыз его зубами, вынул ядрышко, а скорлупу бросил в огонь, где она зашипела и лопнула. Октябрь начал рассказ.

Жил-был мальчик, сказал Октябрь, которому было по-настоящему плохо в его родном доме, хотя его никто не бил. Просто он не подходил ни своей семье, ни своему городу, ни своей жизни. У него было два старших брата-близнеца, и они постоянно его обижали или просто не обращали внимания, и их все любили. Они играли в футбол: в каких-то матчах один близнец забивал больше мячей, в каких-то — другой. А их младший брат не играл в футбол. Они придумали ему прозвище. Они прозвали его Коротышкой.