Читаем без скачивания Харбин - Евгений Анташкевич

– Вот это – да! – сказал тогда Степан. – А почему же я хожу мимо и без гранаты?

А старший наорал на него, что ходить по городу с гранатами – не их задача.

Кенигсберг можно было в расчёт не брать, он был разрушен, и Степана отозвали на Дальний Восток, когда его развалины ещё обороняли фашисты.

Японец постоял и пошёл вокруг площади направо.

«К Московским торговым рядам, – подумал Степан, – там сейчас находится какой-то музей с животными!»

Японец прошёл полукруг Соборной и уже подходил к пересечению с Большим проспектом. Он шёл спокойной походкой, не оглядывался… Нет, он оглядывался, но не для того, чтобы проверяться, он оглядывался, как показалось Степану, как турист на экскурсии; иногда по несколько секунд стоял и смотрел – то на собор, то на Московские торговые ряды, то через площадь на гостиницу «Нью Харбин», потом снова шел.

«Нет, не проверяется! Не похоже! – Степан уже был в этом уверен. – Только бы за ним не было контрнаблюдения. А то меня засекут!»

Эта мысль заставила его провериться самому.

«Вроде – чисто!»

Японец перешёл через Большой проспект, долго стоял на углу Большого и Разъезжей улицы и смотрел вниз, в сторону Садовой. Прошло несколько минут, Степан не знал, что ему делать, он не мог просто так стоять без видимой причины, он был один, без подмены, в нарушение всех и всяческих правил, и своей неотвязностью от японца мог привлечь внимание.

«Мало ли?»

В раздумье японец постоял несколько секунд и пошёл по Разъезжей вниз. Разъезжая была пустая. Японец спускался, он шёл по правому тротуару и смотрел на левую сторону. Степан тут хорошо все знал: в ста пятидесяти шагах от начала Разъезжей на левой стороне стоял дом Адельбергов. Ещё в Хабаровске он выучил это место по карте, схемам и фотографиям и, когда с группой после приземления появился в городе, несколько раз проходил мимо их дома и осмотрелся хорошо.

Вдруг Степану бросилось в глаза, что походка японца изменилась, она перестала быть расслабленной походкой глазеющего туриста, японец шел мягким, скользящим шагом, он весь как будто бы подобрался, будто к чему-то готовился. Степан его хорошо видел, ему не было нужды идти за ним, только возник вопрос, а что делать, если японец дойдёт по ней до конца, до самой Садовой, не бежать же вдогонку. Однако японец остановился напротив дома Адельбергов, закурил, постоял минут пять, глядя на дом, потом затоптал окурок и пошёл обратно.

От дома Адельбергов он уже обычным шагом двинулся в обратную сторону. Степан боялся, что он возьмёт такси и поедет, тогда ему тоже надо будет брать такси и что-то объяснять водителю. Это было бы нездорово, потому что город был уже наполнен тревогой, и просить таксиста «следовать за вон этой машиной…» было опасно, и ещё неизвестно, не нарвётся ли он на агента жандармерии или полиции. Остановить рикшу Степан не мог, Саньгэ говорил ему, что это нормально, когда русские ездят на рикшах, что за один пробег по городу он накормит всю его семью – день сытости, но Степан не мог… Однако японец шёл пешком в сторону Пристани, на Диагональной его маршрут стал ясен, он шёл в гостиницу, только в одном месте он не повернул к Сунгари, как было нужно, а остановился на углу Диагональной и Биржевой около ограды дома с садом и двумя флигелями: кирпичным и саманным. Японец подошёл к ограде в том месте, где она близко подходила к саманному флигелю, судя по окнам и крыльцу, уже нежилому, и некоторое время стоял там. Он выкурил две сигареты подряд и только после этого пошёл в гостиницу. Около гостиницы Степан оставил его и поехал на базу.

Понедельник заканчивался, и Александр Петрович стал собираться домой. Несколько минут назад позвонил Асакуса и спросил, слушал ли он радиостанцию «Отчизна» и что нового услышал. Он лично поставил Адельбергу эту задачу и сформулировал её так: «попытаться выяснить источники информации».

Александр Петрович в обычное время включил приёмник, но сегодня передавали об обстановке в СССР: о восстановительных работах в городах и на заводах, разрушенных немцами, а ещё о том, что на реке Амур началась путина лососевых рыб.

А час назад у него был Михаил Капитонович Сорокин, выполнявший ту же задачу. Он сказал, что с завтрашнего дня он, по словам Номуры, переподчиняется Асакусе и ему – Адельбергу. Ещё он рассказал, что то же поручено атаману Лычёву, который рассадит сотню самых преданных своих казаков по тем «злачным местам», которые упоминались в передачах, мол, они там будут «мало-мало выпивать и внимательно слушать».

– А зачем сотню?

– Они будут сидеть посменно, а то ведь сопьются! – с улыбкой ответил Сорокин.

– Какая ерунда. Те, кто собирает эту информацию, сами сидят и слушают!

Александр Петрович встал, опёрся на палку и оглядел стол. На столе было почти пусто, стояла лампа, чернильный прибор, фотография семьи в бронзовой рамке и лакированная коробочка. Он открыл её, там лежала пуля от русской трехлинейки, он достал её и поставил стоймя на стол.

«А ведь я не успел… я тогда не успел!» Он взял пепельницу и пошёл к окну.

Из окна была видна улица.

Господи! Господи! Как же он тогда торопился, в двадцать девятом, в середине лета, когда на дачу в Маоэршань прибыл нарочный с запиской от Мишки. Вон она, записка, сложенная, до сих пор лежит на дне коробочки под пулей и медвежьим когтем.

Как он боялся не успеть!

Тогда из Советского Союза от голода побежали люди, крестьяне. Известия об этом приходили часто, и ему, в то время сотруднику Беженского комитета, приходилось принимать участие в их судьбах. Приходилось спорить с китайскими властями, которые не всегда позволяли советским остаться в Маньчжурии. Приходилось бороться за каждого.

Он вернулся к столу и потянулся к записке, но его рука остановилась, и он взял пулю. А Мишкину записку он помнил наизусть. Александр Петрович вздохнул и потёр лоб.

«уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох…»

«…сучий потрох… – повторил Александр Петрович, – Кешка, сучий потрох…» Крутились в его голове Мишкины слова: «Сначала он стрелял в меня, а потом достал Мишку!»

Тогда в Харбине он сел на скорый маньчжурский экспресс и через несколько часов уже был в Цицикаре, там пересел в авто цицикарского отделения Беженского комитета, но смог доехать только до Нуньцзяня, это две трети пути до Сахаляна, и машина на ухабах маньчжурского бездорожья просто не выдержала. В Сахалян добрался к концу следующего дня и сразу выяснил, что его телеграмма никому не была вручена. Местный доброволец, которого он единственного застал в отделении комитета, развёл руками и ничего не объяснил. Он готов был его за это убить. Всю партию беженцев, несколько семей, почти сорок человек со стариками и детьми, накануне вечером китайцы посадили на баржу и оттранспортировали в Благовещенск.

«Не успел!»

Он вспомнил, как от безысходности он попросил добровольца проводить его к тому месту, где беженцы ночевали, и в стене пустого дровяного склада обнаружил наполовину вбитой вот эту пулю. Он увидел её не сразу и даже не сразу обратил на неё внимание, когда увидел эту странность – между брёвнами в пакле на уровне брючного пояса наполовину торчала пуля. Он тогда ещё спросил у добровольца, мол, как китайцы вели себя с беженцами. Доброволец удивился и не знал, что сказать, и тогда до Александра Петровича дошло: китайцы почти не пользовались мосинскими трехлинейками, полиция ходила с браунингами, а из бревна торчала русская пуля калибра 7,62! И он понял, что это был «привет» от Мишки и от Кешки – его пуля. Он взял берёзовую полешку и справа и слева стал тихонько подбивать и расшатывать её. Доброволец с удивлением смотрел, и, когда он её вытащил, видя глаза добровольца, сказал, что, мол, пусть это будет «доказательством», и больше не стал ничего объяснять. Доброволец пожал плечами и повёл его устраиваться в гостиницу. Александр Петрович до сих пор помнил, как он напился в ту ночь.

«Не успел!»

Он положил пулю на подоконник рядом с пепельницей, и она покатилась, он щёлкнул её по носу, и она завертелась, постепенно замедляясь, и тогда он её подщёлкивал; пуля была длинная, хищная, за много лет обтёртая его пальцами до медного блеска. Она вращалась, замедляла вращение, и он её подщёлкивал и подщёлкивал, и ему стало казаться, что под ней не белый, крашенный масляной краской подоконник, а серые доски, и на этих досках вращается не блестящая медная пуля, а тусклая серая ручная граната без кольца… Он почувствовал, что болят ноги, отошёл от окна, спрятал пулю в коробочку, коробочку положил в ящик стола, закрыл кабинет, вышел из здания и пошёл домой. Тяжёлую палку, на которую он опирался, он не любил, но не мог выбросить, потому что это был подарок Асакусы, который он сделал Адельбергу перед тем, как уехать из Харбина на два года, но красивая – вишнёвая с перламутровой инкрустацией.