Читаем без скачивания На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917 - Валентин Левицкий

Какой же результат всего нашего прошлого? Самый печальный: отсталый народ, погрузившийся в непробудную тьму, с его, может быть, необычайными способностями, но также и с многими недостатками. Русский народ теперь представлял плывущий в морской пучине корабль без руля и без ветрил. Какой же ветер и к какому берегу его прибьет?

В тайниках души моей появлялась иногда надежда на духовный склад русского человека, на его религию.

Но нет. Вдумываясь в этот вопрос, я пришел к заключению, что настоящей религиозной глубины в нас было очень мало. В нашей, безусловно, восприимчивой душе оказалось больше склонности к мистике, чем к основам веры. Восприняв византизм, русский народ сумел вложить в новую религию все душевные богатства, придав ей тем еще больше красоты и величия. В жизни русского народа церковь, несомненно, играла большую роль, но затем по политическим соображениям она была низведена на низшую ступень, сделавшись впоследствии лишь орудием власти, что, в свою очередь, за несколько веков дало отрицательные результаты.

Подводя итог рассуждениям, я пришел к такому выводу, что в продолжение многих и многих годов нашей истории правительство с поразительной настойчивостью подготовляло благоприятную обстановку тем, идеология коих была диаметрально противоположна его основным принципам. Не будь всего этого, те, которые сейчас шли рядом с моим стременем, не променяли бы славы на бесславие. Они бы не проходили равнодушно мимо могил друзей. Они бы кровью отстаивали их же кровью добытую каждую пядь Русской земли.

В Эрзеруме нам устроили целый триумф. Нас встречали какие-то организации. Восхваляли боевую работу дивизии, а главное – то, что ее считали надежной опорой революции. О том, что эта опора чуть ли не самовольно оставила фронт, ничего не говорилось: предосудительного и опасного в этом ничего не находили. Крепость сделалась этапным пунктом покидавших фронт частей, и для нашего могущества дни ее были сочтены. Армия переживала агонию. Задача командования, во главе которого стоял теперь генерал Де-Витт, сводилась лишь к ликвидации фронта. В плане ее предполагалось: при отходе всей армии некоторые участки фронта непосредственно у государственной границы заменить вновь формируемыми частями из грузинского и армянского населения. Конечно, эти части никакой боевой мощи не могли представить, и после нас туркам открывался свободный путь да самого Тифлиса.

Простояв у города около трех дней, полк отправился несколькими эшелонами по узкоколейке в Сарыкамыш. Я же со всем конским составом полка двинулся по шоссе через Деве-Бойну. Все покидаемое было хорошо знакомо. Все в продолжение трех войн[273] было обильно полито русской кровью, а теперь так бессмысленно оставлялось врагу.

Утренние заморозки сменились теплым ясным днем. С вилюшек шоссе я увидел форты Деве-Бойну. В душевном переживании я мысленно олицетворял этих каменных великанов. Мне казалось, что они с удивлением смотрели на нас и спрашивали:

– Почему вы опять покидаете то, что вам не раз доставалось потоками крови и тысячами жизней?

– Ведь ваши отцы, – говорил Узун-Ахмет, – двадцать третьего октября семьдесят седьмого года свалили меня ниц и преподнесли к стопам русского царя. Я долго отбивался, но не совладать мне было со старыми кубинцами. Да и вы не подгуляли. Вы перешагнули Палантекен, куда еще ни разу не ступала неприятельская нога.

Глядя вершиной, как темным оком, заговорил Далан-Гез:

– Я даром не хотел дасться. Я посылал гром и смерть на ваших бакинцев, а они шли как непроницаемая стена и наконец достигли цели. Меня хотели спасти мои друзья соседние форты. В продолжение двух дней они посылали на меня огонь, превратив мою вершину в дымящий вулкан. Но никакая сила не могла поразить бакинцев, и я им покорился.

– Стар я стал, и горд я был, – услышал я далеко из тумана голос Чобан-Деде. – Я был неприступен, и мог ли я подумать, что по моей седеющей голове пройдут русские полки. Я был глубоко оскорблен, и в продолжение нескольких дней наносил жестокие раны елизаветпольцам, нарушившим мой покой. А затем мне стало не по силам, и так же, как и все, я, старый Чобан-Деде, гордыня Эрзерума, покорился вашим кунакам.

– Скажите, наконец, нам, – заговорили все великаны, – какая сила могла вас сокрушить? Иль, может быть, вы, уйдя, опять вернетесь в наши края, чтобы потоками новой крови вновь нас покорить и вновь водрузить свой стяг на вершинах наших гор? Не понимаем мы вас, русских!

Я вновь вернулся к действительности. Еще несколько вилюшек, а дальше дорога должна пойти линейкой до самой Гасан-Калы.

У одного колена шоссе стоял небольшой уютный домик, оказавшийся питательным пунктом. Я остановился вблизи него на привал и решил в столовой подкрепиться стаканом чая. Начальник пункта оказался очень добродушным земгусаром, и он не только меня, но и всех моих людей напоил прекрасным кофе с густыми консервированными сливками. Кроме того, каждый из людей получил в придачу по куску свиного сала и белые галеты. Начальник пункта не без гордости показал мне свое хозяйство, чем вправе был похвастаться. Всюду царил образцовый порядок и чистота. Расстались мы с ним большими приятелями, и я несколько раз благодарил его за оказанное нам большое гостеприимство.

Пройдя верст десять по Пассинской долине, я решил, свернув с дороги, встать на большой привал. Я рассчитывал к вечеру подойти к Кепри-кею, где предполагал сделать ночевку.

Отдав Жадаеву кое-какие распоряжения, я погрузился в чтение газеты. После нескольких минут я принужден был прервать занятие, так как услышал со стороны шоссе тревожные гудки приближающегося автомобиля. И действительно, со стороны Деве-Бойну мчался с бешеной скоростью какой-то автомобиль. Поравнявшись с моими командами, автомобиль круто повернул к нам и, подпрыгивая по ухабам поля, остановился прямо передо мной. В сидевшем за рулем я узнал добродушного начальника этапного пункта. Сейчас его лицо было без улыбки, а в глазах я прочел какое-то большое недовольство.

– Простите, дорогой капитан, – начал он, – я на своем пункте оказал вашим людям гостеприимство, но кто-то из них, по всей вероятности, в знак признательности украл у меня сапоги.

Меня как будто обдали ушатом холодной воды. Я почувствовал, что покраснел как рак, и от стыда не знал, с чего начать.

– Простите, может быть, после нас были у вас какие-нибудь другие люди, – не без замешательства произнес я.

– В том-то и дело, что кроме ваших, никого не было, и я больше чем уверен, что сапоги мои здесь, – ответил мне земгусар.

Я вызвал Жадаева и передал ему, чтобы он объявил во всеуслышание, чтобы воришка немедленно вернул украденное. Как и следовало ожидать, мое желание подействовать на совесть преступника успеха не имело. Слова Жадаева были встречены молчанием. Тогда я приказал построиться всем для производства обыска, что вызвало со стороны конюхов Кольтовской команды протесты.