Читаем без скачивания Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но, — прервал Вацлав, — хоть я не неуч и довольно употребил времени на выламывание пальцев, на приобретение беглости и свободы рук, у меня отвращение от бестолковщины старой школы Герца и Черни или мудреной стукотни Листа, который из десяти пальцев хочет сделать двадцать.
— Это неизбежно, однако ж; а потом можно импровизацию (хотя приготовленную); но решим, что выберем.
— Уж если необходимо трудное, разумеется — Листа: это, по крайней мере, музыка.
— Очень хорошо! Лист чрезвычайно труден; но что вы можете сыграть из его произведений, Erlkönig избит, a Standchen даже девочки играют.
— Разве симфонию Берлиоза, им переложенную?
— О, это больно мудрено для нас и, это главное, длинно; что-нибудь покороче, con brio, например; марш венгерский, если вы играете его?
— Играю и недурно.
— Следовательно, после увертюры, какую лучше играет наш оркестр, венгерский марш Листа; затем…
— По вашей теории надо бы что-нибудь певучее.
— Непременно! Но ведь столько разнообразных характеров в мотивах! Посмотрим, к кому у вас больше пристрастия.
— О, разумеется, к Шопену!
— Тяжело понимают его у нас; пятнадцатилетние барышни, которые не поняли его, сделали ему странную репутацию.
— Это зависит от исполнения: увидите, что я с ним слажу.
— Далее что-нибудь национальное.
— Мазурку Шопена или его краковяк и фантазию Тальберга на русские народные темы.
— Идет, идет, превосходно! Наконец, для барынь, о которых я говорил, надо непременно что-нибудь… Шуберта.
— Согласен и на Шуберта, хоть я бы желал лучше одну из его сонат, чем песенок; ну, да кто станет слушать сонату?
— Вот и программа готова. Поздравляю вас, что вы играете так много и столько различных композиторов; по большей части у нас артисты привязываются к одному, его исключительно и играют или, что еще хуже, играют свое. Но вы не можете ли сыграть что-нибудь свое?
— Свое! Я бы не решился играть.
— А между тем это нынче необходимо в каждом концерте; не может же быть, чтобы на вашей совести не лежало хоть какой-нибудь фантазийки?
— Хуже, хуже, соната!
— А, черт возьми! Это старо! Сохрани Бог, вы погубите себя сонатой и в глазах неучей, и в мнении знатоков; первые назовут ее допотопною, вторые, пожалуй, будут слишком взыскательны.
— Шопен освежил сонаты.
— Назовите ее, по крайней мере, фантазиею; это все равно; есть пример у Бетховена.
Долго так еще толковали они. Пан Гр. с особенным рвением вызвался помочь бедному новичку, который с бьющимся сердцем ожидал теперь концерта. Как только объявления и афиши были прибиты, и из уст в уста перешла цена, по червонцу за место, все кинулись с расспросами к пану Гр., а тот не задумывался. Он рассказал всем, что Вацлав учился у Листа, у Тальберга, у Шопена и Бог знает у кого; ручался, что он играет, как сам Лист, что это настоящее чудо и что никогда и ничего подобного в Житкове не слышали.
Концерт, благодаря стараниям пана Гр., был довольно прибыльный, и доход с него успокоил на некоторое время Вацлава; но игра его, однако ж, не так понравилась, как рассчитывал протектор. В каждом деле шарлатанство играет немаловажную роль; его-то и недоставало скромному Вацлаву, и это больше всего повредило ему. Люди большею частью верят только тем, кто выказывает глубокую самоуверенность. У Вацлава ее не было. Во-вторых, каждый из играющих на фортепьяно считал обязанностью выказать свои критические способности и осудить что-нибудь в концертанте. Нашлось несколько и таких, которые рады были повторять чужие суждения, выдавая их за собственные.
Несмотря на прекрасно обдуманный план концерта, хоть и хвалили очень игру Вацлава, ему не удалось произвести furore, какой произвел бы первый немчик или французик, приехавший издалека, с длинными волосами и огромною самоуверенностью. С Вацлавом познакомилось несколько барынь-дилетанток, дочерям которых нужна была метода, а в гостиных, кроме чаю и вина, музыка для гостей. Его стали приглашать с тою унизительною вежливостью, какую некоторые господа нарочно вырабатывают в себе для артистов; но никто не приглашал его давать уроки.
Званые вечера и музыкальные утра вконец разоряли музыканта, потому что влекли за собою издержки, которые, повторяясь ежедневно, при всей своей незначительности становились чувствительны.
Кому же не известно, что ни один молодой человек, подобный Вацлаву, должен был вздыхать над свежими перчатками, над сапогами и платой извозчику.
Один только пан Гр. утешал его и поддерживал в нем надежду; но несколько месяцев пребывания в Житкове доказали Вацлаву, что он не в состоянии будет прожить здесь долее. У него было только два дешевых и неисправно оплачиваемых урока, множество приятельских приглашений, за которые он должен был платить игрой, словно барщиной, и, сверх того, дюжина завистливых неизвестных неприятелей. Житковские музыканты-аферисты, которые жили своими дешевыми уроками, услыхав игру Вацлава, почувствовали, что рано или поздно им придется пропасть, если они не позаботятся о себе заблаговременно. И они стали вредить Вацлаву в общественном мнении, и как человеку, и как артисту. Один из них, здоровый и веселый толстяк, называемый везде добрейшей душой, пан Фаланкевич, уверял громко, что Вацлав был шпион; другой говорил, что он играет без такта; третий, что он был самоучка и что ему недоставало классической методы (этот учился у органиста в Бердичеве). Толки эти ходили по городу и, как всякая сплетня, хоть в сотой доле должна у вас приобресть вид правды, — толки эти усердно повторялись здесь и там.
И на этом еще не остановились завистники, видя Вацлава в Житкове, потому что каждому из них был он, во-первых, живым укором совести, а во-вторых, внушал страх, что кто-нибудь оценит его и вздумает испытать как новичка.
Фаланкевич, у которого при огромной массе тела была порядочная доза ума, решился выкурить (как выражался он) Вацлава, познакомиться с ним, сблизиться и всеми способами стараться о его выезде из города.
Сначала Вацлав обрадовался этому знакомству, но как же обманулся! Он рассчитывал в новом товарище найти пищу для души и сердца, беседуя об искусстве, помощь к совершенствованию и попал на человека, который умел едва на столько, чтобы учить, терпеть не мог своего ремесла и жил только бездельем, картами и сплетнями.
Первыми словами Фаланкевича была обычная артистам жалоба на судьбу.
— Что
