Читаем без скачивания Великий Магистр - Елена Грушковская

Мама уже лежала на кровати. Оскар разувал её, Алекс расстёгивал высокий жёсткий воротник, корсетом сдавливавший её шею, а Никита, держа её лицо в своих ладонях, звал:

— Лёлька… Лёлечка!

Мама не приходила в себя. Её спокойное лицо мягко сияло внутренним светом, и казалось, что сквозь черты Юли проступали её собственные черты. Да, мамино лицо как бы всплывало изнутри и виднелось сквозь прозрачную маску Юлиного лица, светлое и неземное.

— Врача, срочно! — воскликнул Оскар озабоченно. — Гермиона с Цезарем и детьми уже улетели, как назло… Где Карина?

— Я здесь, — пробормотала я.

Все расступились, пропуская меня. На подгибающихся ногах я сделала пару шагов к кровати, не сводя глаз с чуда, творившегося с лицом мамы… И опять рухнула на пол. Идиотские каблуки! Да что же со мной такое?! Ноги наотрез отказывались меня нести…

— Врачу, кажется, впору самому оказывать помощь, — проговорил кто-то — кажется, Алекс.

Да, это был он. Его крепкие руки подняли меня и усадили на край кровати.

— Пушинка, а с тобой-то что?..

— Кариночка, сосредоточься, — сказал Оскар. — Пожалуйста, определи, что с Авророй, это чрезвычайно важно!

Нужно было им всем сказать… Почему это выпало мне? Но, видимо, выхода нет…

— Я должна сказать… Гм, — начала я. Язык что-то плохо меня слушался, в горле першило, голос пресекался. Да ещё эти устремлённые на меня со всех сторон взгляды!..

— Продолжай, дорогая, — подбодрил меня Оскар.

— Дело в том, что… Собственно, я и сама только что об этом узнала… От мамы. — Не получалось говорить чётко и спокойно, как Гермиона. Слова путались, язык спотыкался.

— Ну?

— В общем, мама… Она вернулась не навсегда, а только на время… Чтобы завершить дела. А после этого она… должна покинуть тело Юли. Либо… Либо создать для неё новое. — Под конец голос совсем сел, в горле булькала какая-то вязкая мокрота, мешавшая толком производить звуки.

Ледяная стена тишины обступила меня. Все потрясённо молчали, переваривая сказанное мной.

— То есть… — медленно начал Оскар. — То есть, ты хочешь сказать… что она уходит?

— Она так сказала мне. Сказала, что считает свои дела завершёнными. — Господи, как же до боли в сердце было сладко чувствовать, как все любят маму… Все, все до одного присутствующие в комнате. Не было здесь никого, кто был бы не готов отдать жизнь за неё.

Оскар не закричал и не зарыдал — его лицо стало мраморной маской, и только в потемневших глазах разверзлась ледяная бездна горя. Но уже в следующую секунду в них колюче засверкали искорки протеста.

— Я не верю, — проговорил он твёрдо. — Дела Авроры не могут быть завершёнными. Она не может оставить нас. Работа по урегулированию отношений с людьми уже вошла в стабильную стадию, но ещё не закончена. Нам ещё многое нужно сделать, многого добиться! Нет, Аврора не может сейчас уйти, это невозможно.

— Она так сказала… — Но под его железобетонной уверенностью мои жалкие слова просто расплющились, и мне невыносимо захотелось разделить эту уверенность. Такая могучая глыба, как Оскар, просто не может ошибаться! Он гораздо ближе к маме в делах, ему действительно лучше знать…

— Так, что случилось? — прозвенел, как свежая родниковая струя, голос Гермионы.

Может, какое-то предчувствие побудило её вернуться, а может, кто-то сообщил ей — как бы то ни было, она появилась на пороге комнаты, в струящемся до пола вечернем платье с блёстками и чёрной шубке, с высокой причёской и в сверкающих бриллиантовых серьгах. Но каков бы ни был её наряд, суть её оставалась одной всегда: она была прежде всего врач.

— Аврора потеряла сознание, — ответил Оскар.

Гермиона устремила на меня вопросительный взгляд, и я была вынуждена признаться, что ещё не приступала к осмотру.

— Да, дорогуша, эмоции — твой злейший враг, — проговорила она, склоняясь над мамой и прикладывая свои чуткие пальцы к её вискам. — Они помешали тебе поставить диагноз… который прост и очевиден. Многому, очень многому тебе ещё предстоит научиться. Прежде всего — обуздывать чувства, чтобы они не затмевали рассудок и не мешали делу.

— Ладно, док, хватит читать нотации! — грубовато и взволнованно перебил её Никита. — Вы сказали про диагноз. Что с моей женой?

Гермиона вскинула ресницы и метнула в него такой взгляд, от которого даже тигр, оробев, присел бы на задние лапы. Никита тоже слегка присмирел, но не отвёл выжидательного, полного тревоги взгляда. Гермиона, смягчившись, ответила:

— Беспокоиться не о чем. Вы совершенно напрасно перепугались.

— 18.17. Долг

Сияющая дева в плаще из струящихся волос шагала впереди, раздвигая руками склонённые ветки с длинными гирляндами цветов, а мы с кошкой следовали за ней. Я узнавала этот остров: здесь мы с Юлей когда-то отдыхали, бывала я здесь и с Кариной, переживавшей гибель Гриши, и мы строили на пляже замки из песка. Этот островок всегда был как кусочек иной реальности, где даже время текло по-другому — моё любимое место на земле.

Леледа неслышно скользила впереди, и текучие складки её длинной одежды, сияющей первозданной белизной горных вершин, ни за что не цеплялись: всё как будто покорно и благоговейно расступалось перед ней. Даже веток, склонявшихся к лицу, она едва касалась: они будто сами раздвигались, давая ей дорогу.

Наконец ветки раздвинулись в последний раз, открыв вид на пустынный пляж. Там, почти у самой кромки прибоя, сидела на песке одинокая босоногая фигура…

Подобрав подол одежды, Леледа уселась на песок, вся укутанная своими сказочными волосами. Наверно, это о таких, как она, написаны слова: "Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит". Её лёгкая, лебединой белизны рука легла на песок, приглашая меня сесть рядом, и я повиновалась. Кошка тоже уселась и принялась умываться лапой, изредка поглядывая на босоногую фигуру, которая, обхватив одной рукой колени, другой что-то чертила на песке.

Это была Юля. Её лицо, спокойное и самосозерцательное, как при глубокой медитации, не отражало никаких страстей, а глаза… Они словно не принадлежали ей. При взгляде в них что-то сжималось внутри: в их глубине проступала обнажённая, смиренная, очищенная от суеты душа. Они были как осеннее озеро в пасмурный, но безветренный день.

"У тебя долг перед ней", — сказала Леледа.

Я посмотрела на неё вопросительно, и в уголках её светлых перламутровых глаз проступила улыбка. Всё-таки, она была нездешним существом — не человеком и не хищником. Из чего были её ресницы? Из серебра? Платины? Или они были покрыты мерцающей пыльцой какого-то неземного цветка?