Читаем без скачивания Ближе смерти и дальше счастья - Элеонора Раткевич

— Это не важно. Ты бы меня узнала.

Солнце бьет сквозь зеленые листья, видна каждая-каждая жилка, их так много, целая сетка, и в этой сетке раскачивается рассудок.

— Уйдем из Конхалора.

— Не могу (опять за свое!) Я обещал. Кейро Трей перетрусил, навыдавал всех и вся. (Ужасно видеть, как ломается человек. На куски разваливается.) Там кое-кто сидит в Башне. Мне надо…

— Сам туда не попади.

Ну вот, все испортила. Сердце тоскливо жмет, и в нем отдаются тихие, давящие шаги.

Пожар на плантациях айкона начинается так: от искры занимается дерево и горит, горит, подземное сплетение корней передает тление, и медленно пылают факелы в тумане, тихом и нежном, потом огонь начинает грохотать и реветь, земля раскаляется, и в пламени айкона исчезает ничего не понимающая трава…

— Не бойся ничего. Не бойся. Ты вывернешься, я знаю.

Тупая, дергающая, щемящая печаль. На душе саднит, словно кулаки после драки отходят.

По развалинам бродят, поджавши хвост, песчаные волки и вздергивают морды, когда жук-камнеед плюнет в нос перетертым песком и щебнем.

В луже пополам с кровью мокнет подгнивший с краю боевой корсет.

Вспышки исключительного пессимизма — дело обычное, но Одри немного растерялась. Деайним не ломался, он был все той же несокрушимой глыбой, но эта каменная громадина с гулом катилась в пропасть. Одри попыталась поймать, остановить, вся ободралась, потом распростерлась мягкой лужайкой, поросла высокой травой, замерла в недолгом ожидании и болезненно вскрикнула, приняв тяжелый удар.

— Ничего… ничего… все будет хорошо… замечательно… ну вот и все…

— Не плачь. Все уже хорошо.

— Постой. Загаси айкон.

Деайним мгновенно воспрянул. Куда только вся печаль подевалась! Вдали слышался приглушенный разговор. Базарные шакалы в ночной охоте или стража в охоте на базарных шакалов? Не важно. Попадаться на глаза ни тем, ни другим не следует. Так… ясно. Стража. И идут они именно сюда. Одри почувствовала, как у Деайнима подобралась верхняя губа. Должно быть, заискрились зубы. Дыхание мгновенно сделалось реже, глубже и тише.

Нет, стражники не собираются сворачивать. Один, два… восемь. Восемь, и начальница патруля.

Деайним нашарил свой арбалет в темноте. Ветка айкона, присыпанная землей, тихо дотлевала. У бедра болтается лассо. Авось пригодится земное изобретение еще раз.

Пальцы Деайнима скользнули мимо сапожного кармана в боковой шов. После двух-трех неудачных попыток Деайним извлек на свет, или лучше сказать — на тьму, четырехгранное узкое лезвие не толще вязальной спицы, похожее на стилет с поворотными крючьями-зазубринами у рукоятки, — страшное оружие в умелых руках.

И тут Одри ощутила первые рывки обратного вызова. Сотрясающий толчок выбросил Деайнима из боевой стойки. Он упал, не ощущая боли от крючьев, впившихся в ладонь. Обычно разрыв проходит легко, но Одри еще никогда не была в таком сильном контакте, и отход был именно разрывом, словно ее тело разрывали надвое, сознание кровоточило, каждая ниточка соединения рвалась с оглушающей болью. Дени, бедный, как не вовремя, опасно, Одри попыталась оттянуть хоть часть боли на себя, но ничего не вышло, они уже не были единым целым. Деайним бился и корчился в песке, стража подвигалась все ближе, стилет судорожно полосовал руку Деайнима, Одри проходила круги разрыва, не хочу, не хочу, надо скорее, тогда он очнется, не хочу, скорее…

— Од… ри…

— Я вернусь!

Успел услышать или нет? Вряд ли.

Такие же точно судороги сотрясали тело Одри в медблоке. Отрыв проходил необыкновенно тяжело. Одри корчилась, переламывалась пополам, подбила себе коленом глаз. Мир покрыт туманом. Из тумана выплывает физиономия главного врача. На физиономии отчетливо написано: «Ничего не понимаю. Что с ней делать? Должна же прийти в голову спасительная идея!» Но идея, как назло, не осеняет, и врач продолжает беспомощно таращиться на Одри, ковыряя при этом в носу так целенаправленно и сосредоточенно, словно хочет ископать нужную мысль именно оттуда.

Страдания врачебного носа невольно развеселили Одри. Ее уже не корчит. Она постанывает, натянув одеяло до подбородка, и дрожит быстрой мелкой дрожью. Зубы ритмично поклацывают. Синяк под глазом зреет, как баклажан, мощно набирая окраску.

— Пить, — капризно и протяжно просит Одри.

Тут только она замечает, что в ее переходной комнате столпился едва ли не весь персонал медблока, да что там медики — пожалуй, весь Космодист в полном составе пихается в коридоре, наблюдатели ростом пониже подпрыгивают, а непосредственное начальство стоит в уголке, будто их кто-то сюда звал. Оглядев толпу, Одри бешено подумала: «Ах так!» — соскочила с кровати и принялась одеваться. Почтеннейшая публика, сметая все на своем пути, ринулась вон. Одри милосердно повернулась спиной к двери и не без приятности подумала о возникшей в дверях давке. Одевшись, Одри не повернулась, пока шум в дверях не стих. А повернувшись, увидела, что ушли-то не все.

— Что это за комедия? — хмуро спросил начальник отдела наблюдателей Петер Крайски. Одри пожала плечами.

— Раз публика явилась в театр, нельзя же обманывать ожиданий, — ангельским голосом заметила Одри.

— Ты это брось, — поморщился Крайски. — У меня все эти дела знаешь уже где сидят?

В ответ Одри ткнула Крайски пальцем где-то в районе печени.

— Да ну тебя! Публика, публика, — передразнил ее Крайски. — Народ, если хочешь знать, с ума посходил со страху. Никто не переходит. Все вернулись. И все торчат в очереди в психушку: у них, мол, депрессия. У всего отдела!

Крайски смачно сплюнул.

— Тебе — что, у тебя свои заботы. А я ни одного человека выслать не могу.

— А вы их «пошлите», — посоветовала Одри, Крайски закипал.

— Люди посмотреть пришли. Живая ли, вернулась ли, знаешь ли что… Планета ведь та же.

«Не только планета», — мрачно подумала Одри.

— Знаю, конечно.

Крайски выпучил глаза.

— Один шанс на миллион. Но в принципе… можно, конечно, вставить новый контур, чтоб душа была спокойна. Даже, наверное, нужно. Зачем наблюдателю страдать вместе с клиентом, — быстро говорила Одри с отвращением к себе (боже, что она говорит). — Болевой шок, всего и дел.

— Значит, Рич и правда умер?

Одри нехотя кивнула.

— Тогда пойдем, — заторопился Крайски. — Надо поскорее ввести данные. У тебя это лучше выйдет.

Невзирая на острую тоску, Одри фыркнула: неумение Крайски обращаться с любой техникой вошло в пословицу.

Крайски и Одри направились не в компьютерный зал переходного отсека, а в центральное здание Космодиста. Дорога была долгой, и Одри на ходу строила кой-какие планы. Она не знала, что не пройдет и десяти минут, как все ее планы будут перечеркнуты с помощью трех слов и двух скобок.

Крайски постукивал пальцами по пульту, такая уж у него была привычка, а Одри вновь вспомнила жару, пыльный храм и гудящий круг алоты. «Эх, риалот», — подумала она. И тут же привычно заблокировала мысль. Только не думать, ни в коем случае не думать, так и с ума сойти недолго. А ум еще понадобится.

Профессионально быстро успокоившись, Одри отстучала продиктованный Крайски код допуска и вызвала из блока памяти личное дело Рича. Последние траурные строки. Причина смерти. Род смерти. Она внесет их, и компьютер, встретив очищающую формулу, навсегда забудет Рича, только последнюю запись и приняв во внимание. Род смерти. Причина смерти. В назидание грядущим.

И тут Одри судорожно вцепилась в подлокотники кресла.

Ну вот же, вот! На экране черным по зеленому: «Рикардо Стекки (Ричард Кейт Стентон)».

Негнущимися пальцами Одри отстучала:

Причина убытия — смерть.

Род смерти — болевой шок.

Причина смерти — допрос носителя под пыткой.

Замыкающий код. Рикардо Стекки (Ричард Кейт Стентон) плавно заскользил в небытие.

А Одри сидела, не в силах пошевелиться, и в мозгу ее ворочалась единственная мысль: «Не может быть!» — Пошли, — заторопил Крайски. — Тебе ведь в адаптоцентр.

Наблюдатель, побывав в чужом теле, с трудом управляет собственным, вроде как после невесомости или тяжкой болезни, надолго уложившей человека в постель. Не настолько, чтобы заново учиться ходить, но все-таки… Вход, контакт и последующий отрыв опять-таки здоровья не прибавляют.

— Сейчас, — почти беззвучно простонала Одри.

Крайски участливо склонился над ней.

— Тебе помочь?

— Не надо. Спасибо. Я сама. Я потом.

Как неохотно ворочается язык, формируя слова. И губы — ну совсем деревянные.

Крайски привычно передернул плечами. Самое обычное его движение. О боже всеблагий.

— Мне просто хочется побыть одной, Петер. И не в адаптоцентре.

— Да, там дорваться до одиночества мудрено, — согласился Крайски.

Хлопнула дверь. Вот. Вот ты и одна, Одри Брентон. Ты так этого хотела.

Да, чтоб подумать. О чем?

Ричард Кейт Стентон — судимый. Судимые в Космодисте не работают.