Читаем без скачивания Пушки привезли - Юрий Вяземский

Может быть, и не в тот момент, а позже решила, когда в одиночестве отправилась на Камчатку, улетела за десять тысяч километров от прежней своей жизни и так далеко из нее выбралась, что и возвращаться назад не захотелось; вернее, нашла наконец в себе силы не возвращаться.

А я и тогда еще ничего не понял. И когда она написала мне в Феодосию, что подала на развод, расценил Ленино письмо как низкое ее намерение испортить мне съемки. Я и мысли тогда не допускал, что Лена всерьез собралась развестись со мной.

«Учти, милая моя, – предупредил я ее в загсе, – что если ты сейчас со мной действительно разведешься, то больше я уже не стану официально оформлять с тобой отношения, а придется тебе жить со мной в бесправии и наложничестве». Я злился на нее, острил, рисовался, но еще ничего не понимал, ничему не удивлялся и ничего не боялся. Я был слишком уверен в том, что Лена рано или поздно одумается и вернется ко мне, что любит она меня по-прежнему.

Через месяц после развода я ждал ее на свою премьеру с Олегиным и искренне обижался на нее за то, что она не пришла.

Я ждал ее через полгода, когда послал ей письмо с предложением разменять квартиру.

Но Лена не вернулась, отказалась от «моей» квартиры, и после этого отказа я еще больше уверовал в скорое ее возвращение, совсем было успокоился и уже окончательно ничего не понимал.

«И ведь только сейчас все понял так, как было на самом деле, – вдруг подумал Кирилл. – Через два года! Когда уже давно перестал ждать Ленку, перестал злиться на нее и уже нашел для себя тысячу и одно объяснение, почему она ушла от меня… Вот только зачем я это понял? Теперь-то зачем?»

Кирилл ушел из тамбура и направился по коридору в другой конец вагона, где находилось купе проводника.

– Послушайте, милочка, – сказал он проводнице. – Мне нужна верхняя полка. И попутчики мне не симпатичны.

Молоденькая девушка, разливавшая в своем закутке заварку в стаканы, испуганно обернулась к Кириллу.

– Боюсь, что ничем не смогу… У меня все места заняты, – свиновато пробормотала она. – Разве что вы сами попробуете…

– Ну вот еще! – раздраженно перебил ее Кирилл. – По-моему, это ваша прямая обязанность – удовлетворять требования пассажиров. Ну так действуйте, черт побери! Если надо, я вам заплачу за услуги!

– Да зачем вы!.. – еще больше смутилась проводница. – Я и так попробую. Только вот чай разнесу…

Девушка подхватила было поднос, но, столкнувшись взглядом с Кириллом, поставила поднос на место и вышла в коридор.

– Вы только не беспокойтесь, – пробормотала она, вдруг покраснев. – Я сейчас что-нибудь постараюсь… Может быть, в соседнем вагоне что-нибудь…

«Ну и дрянь же я! Дрянь и хам», – подумал Кирилл, когда проводница скрылась в конце коридора. Но не ощутил в себе стыда – ни малейшего.

…Через пять минут Кирилла перевели в соседний вагон, в двухместное купе рядом с проводниками, на свободное верхнее место.

Часть третья

Мать

Сергей и Ирина идут по площади.

На площади выстроен полк, которым после смерти полковника Звягинцева командует Сергей.

Замерла навытяжку белая солдатская гвардия.

Рядом с ней громоздятся на лошадях кавалеристы.

В конце площади, возле церкви, стоят пушки – полковая артиллерия.

На фоне площади, со всех сторон окруженной безликими рядами солдат и офицеров, фигуры Сергея и Ирины выглядят непривычно маленькими, одинокими и потерянными.

– МЫ БЕСПРЕСТАННО ЛЖЕМ, А ДЛЯ ПРАВДЫ У НАС НЕ ХВАТАЕТ СЛОВ, – говорит Сергей. – ЖИЗНЬ ОТНЯЛА У НАС ВЕРУ, ЛЮБОВЬ, РОДИНУ, А ВЗАМЕН ДАЛА НЕНАВИСТЬ И ЛОЖЬ.

– Я ВАС НЕ ПОНИМАЮ, – слышится удивленный голос Ирины. – ВЫ, КОТОРЫЙ ТАК ВЕРИЛ В СПРАВЕДЛИВОСТЬ ЭТОЙ ЖЕСТОКОЙ БОРЬБЫ… НЕУЖЕЛИ ВЫ СТАЛИ СОМНЕВАТЬСЯ В ТОМ, ЗА ЧТО ПОГИБ МОЙ ОТЕЦ?

– ВАШ ОТЕЦ ПОГИБ, ПОТОМУ ЧТО ЛГАЛ СЕБЕ, ЛГАЛ ДРУЗЬЯМ, ЛГАЛ НАРОДУ.

– СЕРГЕЙ, ЧТО ВЫ ГОВОРИТЕ? – испуганно шепчет Ирина, – СЕРГЕЙ! Я НЕ УЗНАЮ ВАС!

– Я САМ СЕБЯ УЖЕ ДАВНО НЕ УЗНАЮ, – устало отвечает Сергей.

– Кирилл, вы не станете бить меня ногами? – вкрадчивым голосом спросила Серафима, когда Кирилл вышел из вагона и ступил на перрон вокзала в Елизово.

– А что такое? – зло сощурился Кирилл.

– Ирина не приехала, – ласково улыбнулась Серафима.

– Какая еще Ирина?

– Танечка Соколова – ваша партнерша, которая играет Ирину и с которой у вас сегодня должна была быть сцена на площади.

– Так. Ну и что дальше скажете?

– Она должна была приехать к нам еще вчера утром, – продолжала Серафима, – но не приехала. А вчера вечером я позвонила ей домой и узнала, что она заболела. Я тут же перезвонила вам, чтобы предупредить об отмене съемок, но вы уже, наверно, уехали на вокзал.

– Ну вот что, радость моя, – сказал Кирилл, морщась будто от резкой головной боли и с трудом выговаривая слова. – Вы сейчас же достанете мне билет на ближайший поезд, идущий обратно в Москву. И больше вы меня уже не увидите. Никогда в жизни.

– Владислав Абрамович тоже так подумал.

– Что?!

– Владислав Абрамович тоже подумал, что больше вы к нам никогда не приедете.

– Да идите вы к черту со своим Владиславом Абрамовичем!

– Зачем вы нас так обижаете, Кирилл? – пропела в ответ Серафима, ничуть, впрочем, не обидевшись, а, наоборот, точно обрадовавшись грубости Кирилла, как радуется врач наступлению переломного момента в болезни своего пациента. – Танечка приедет, но только позже. Поэтому мы перенесли съемку с десяти часов утра на шестнадцать ноль-ноль. Это единственное, за что вы можете на нас сердиться.

– Послушайте, вам не кажется… Я вас ненавижу, Серафима! – устало произнес Кирилл.

– А мы вас все очень любим, Кирилл Алексаныч. И очень гордимся тем, что вы у нас снимаетесь. А Владислав Абрамович даже считает, что… – начала было Серафима, но, заметив, что Кирилла вдруг всего передернуло, поспешно оборвала фразу о Владиславе Абрамовиче и с той же поспешностью добавила: – Я вам «люкс» заказала. Двухкомнатный. С телевизором.

– Спасибо, я вам безумно признателен, – усмехнулся Кирилл, при этом выражение лица у него стало трагическим.

Когда-то Кирилл любил жить в гостиницах, в отдельных номерах особенно. Ему нравилось чувствовать свое отчуждение от других людей, живших с ним рядом, но ничего о нем не знавших, им не интересовавшихся; нравилось ощущение одиночества, но одиночества приятного, раскрепощающего и умиротворяющего, немного грустного, но с грустью легкой, отчасти поэтической; ему даже запахи гостиничные нравились.

Но потом Кирилл разлюбил гостиницы. Гостиничное одиночество быстро утратило для него свою прежнюю привлекательность, с каждым разом становясь все продолжительнее, все более тягостным и все менее поэтичным; и уже хотелось, чтобы рядом была Ленка; тянуло выйти в коридор и навестить кого-нибудь из знакомых или хотя бы подойти к столику дежурной по этажу и переброситься с ней несколькими ничего не значащими фразами; и все время мучительно и навязчиво хотелось домой, в Москву, в собственную квартиру, чтобы больше не пахло гостиницей.

Вот и теперь, получив ключи от заказанного Серафимой «люкса» и войдя в него, Кирилл сразу же почувствовал себя одиноким, брошенным и словно осужденным, будто не в «люкс» вошел, не в двухкомнатный гостиничный номер с ванной, туалетом, телевизором и двухспальной кроватью, где ему предстояло провести полдня и, в худшем случае, одну ночь, а после получасовой воскресной прогулки по тюремному дворику вернулся в одиночную камеру, в которой сидел уже давно и в которой, видимо, придется ему сидеть до конца своих дней.

С унылым видом Кирилл несколько раз прошелся по номеру, вернее, по его гостиной части, потом, не выпуская из рук портфеля с вещами, зашел в спальную. Долго, неприязненно разглядывал широкую, по-провинциальному рыхлую, точно вспухшую, постель, крытую атласным покрывалом, в нескольких местах прожженным сигаретой. Потом швырнул на нее портфель, а сам вернулся в гостиную и сел в кресло.

«Давно мне не было так тоскливо и пусто… Прямо как в детстве, когда мама уезжала в Москву», – подумал Кирилл.

Он вдруг представил себе их ленинградскую квартиру на Васильевском острове, круглый стол в большой комнате, чугунную люстру над столом, маму, бабушку и трех теток – двух родных и одну двоюродную, сидящих за этим столом и под этой люстрой.

Собственно, пока мама со Светочкой не переехали в Москву к отцу, у Кирилла не было оснований чувствовать себя одиноко. Его любили, о нем заботились, даже, пожалуй, слишком заботились, то есть чересчур баловали, потакали его прихотям; в общем, делали все для того, чтобы вырастить из него взбалмошного и нервного инфантила. Женщины, которые его окружали – а его почти всегда окружали одни только женщины, – свою воспитательскую беспомощность оправдывали якобы врожденной болезненностью Кирилла (у него были всего-навсего увеличены гланды) и его особой душевной чуткостью.