Читаем без скачивания Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Пройдя по спокойной воде, мы спустились на берег, и огромные экипажи – они не могли не быть огромными, потому что в каждом из них разместилось по двадцать пять пассажиров, – повезли нас к раскинувшимся в глубине страны озерам, замкам и отелям. Виды этой страны так меня к себе притягивали, словно для нее-то я и родился.

Мисс Маевска так и не сумела вникнуть в тамошний говор. На корабле вообще никто не имел ни малейшего представления, о чем говорят местные жители, но я мало того что все понимал, еще и быстро усвоил шотландские речевые нормы и стал говорить так, словно прожил там всю свою жизнь. Этим я гордился, ибо домом моим, поскольку семьи у меня не оставалось, стал язык, и я любил его так, словно он был таким же теплым и живым, как юная красавица рядом со мною.

Наши огромные экипажи доставили нас к отелю в сельской местности, выбранному, несомненно, не только потому, что был он красив, уединен и роскошен, но и потому, что его название, «Троссаш», являло собою слово, которое немцы могли произнести с той же легкостью, что и шотландцы. Отель был окружен холмами и лощинами, и как раз в тех лощинах мы с особой силой ощущали непревзойденный покой начала июня. Мне приходилось слышать, что Шотландия настолько прекрасна, что кажется банальной.

Сидя здесь, в саду, окутанном дымкой рассвета, я не в состоянии разобраться, что значит банальность? Так много людей тратят уйму времени, защищаясь от обыденного, что кажется, будто половина мира придерживается защитных установок, лишающих их испытанного и верного. Но разве истину, если она обыденна, следует отвергать? Если нечто заурядное прекрасно, должно ли его презирать? Нет такой необходимости, и ничего подобного не делают те, кто достаточно свободен, чтобы видеть по-новому. Душа человеческая сама по себе вполне заурядна, просуществовав миллиарды лет, и на многолюдной улице вы минуете такие души по тысяче раз в минуту. И все же в ней, в душе, разливается великолепная сверкающая песнь, более прекрасная, чем ошеломляющие соборы, что неповторимо и одиноко вознеслись над сельской местностью. Простые песни – самые лучшие. Они длятся во времени, оставаясь неоскверненными, как небесный свет.

Я не мог бы размышлять таким образом, не сиди я сейчас в саду на вершине горы в Бразилии, в дневном свете, быстро становящемся жарким в той мере, в какой это требуется медоносным пчелам.

Я любил мисс Маевску с самого начала, с первого взгляда – собственно, благодаря ожиданию это случилось даже до того, как я ее впервые увидел, – но за последовавшие за этим годы я достаточно повзрослел, чтобы полюбить ее глубоко. Это, помимо всего прочего, означает, что я незамедлительно пожертвовал бы собой, чтобы ее защитить, – да, пожертвовал бы, – но такого случая не подвернулось. Мне повезло, а ей очень не повезло, и я ничего не мог с этим поделать.

Одной из самых восхитительных ее особенностей являлось то, что, хотя она была от природы красива – с наичернейшими и мягчайшими волосами, с самыми ясными и самыми широкими глазами, с самыми благородными и нежными чертами лица, какие мне только доводилось видеть, – одевалась она довольно небрежно. Она могла позволить себе любую одежду, но (за исключением великолепной соболиной парки, которую она купила для этого путешествия) носила нелепые наряды конторской служащей.

Местность вокруг отеля напоминала поля, раскинувшиеся над Парфилажем, где мы вместе работали в те годы, когда наши отношения поддерживались одним, быть может, украдкой брошенным взглядом за день или за два, и ничем более. И мы одновременно поняли, что могли бы быть счастливы всю оставшуюся жизнь, обзаведясь какой-нибудь фермой в Шотландии. Даже на те деньги, что были при нас, мы могли бы купить хорошую землю, хороший дом и технику, которая позволила бы нам производить достаточно продукции для того, чтобы мы платили своим работникам такую зарплату, которая дала бы им возможность процветать. Это, как я понимал даже будучи подростком, сбежавшим из психиатрической клиники, было одним из преимуществ капитала, о которых полностью умолчал некий субъект, работавший в Британском музее, и эта практика, свободно применяемая на деле, могла бы преобразовать весь индустриализированный мир, превратив поденщиков в свободных хлебопашцев.

И все-таки по-настоящему в экономику я не углублялся, тогда мне было не до того. Я умолял мисс Маевску выйти за меня замуж. Мы остались бы в Шотландии и затерялись бы там, потому что Шотландия ничем не хуже другого места, в котором можно затеряться. У нас появились бы сыновья и дочери.

Она была почти согласна. Я соблазнял ее самыми нежными, самыми поэтичными и самыми неправдоподобными картинами фермерства. Рассказывал ей о своих самых необычных планах. Говорил, что буду верен ей всю оставшуюся жизнь, – и я действительно был бы ей верен. Говорил ей, что люблю ее, – и это было правдой.

Она была так же боязлива, как могла бы на ее месте быть и любая другая девушка. Юноши непостоянны, так о них думают. Могу себе представить, что ее пугала возможность быть оставленной на ферме в Шотландии, с ребенком или двумя, после того как я увлекусь чем-то новым и забуду про все обещания.

В середине июня мы вместе со всеми нашими тяжеловесными немцами отправились в Эдинбург. Перед мостом через залив Ферт-оф-Форт мы совершили обязательную остановку, восхищаясь металлическими конструкциями, опасно нависшими высоко над нами, а в Эдинбурге разместились в королевском отеле «Макгрегор», откуда открывался вид на реку и на парк.

Однажды, в ослепительный, но прохладный полдень, мы остановились на близлежащей улице, готовые принять судьбоносное решение, на котором я настаивал. Предполагалось, что мы вернемся на корабль после раннего обеда в отеле, а если бы мы прервали путешествие, то совершили бы задуманное в тот же день, управившись со всем в течение часа.

Стояли мы перед витриной книжного магазина, наполовину заполненной новыми книгами, выставляемыми на обозрение. Женщина, занимавшаяся их расстановкой, прервалась, чтобы выпить чаю. Это была шотландка средних лет, которая отдаленно напоминала буйвола – из-за того, как у нее были уложены волосы.

Пока мы говорили, она за нами наблюдала, а мы наблюдали за ней.

Она пила чай из китайской чашки с золотым ободком, а на блюдце перед ней лежали три песочных бисквита. Два из них она уже съела, очень медленно, как будто бросая вызов некоему закону или правилу. За мгновение до того, как мисс Маевска собралась дать мне свое согласие, а я уверен, что так оно и было бы, женщина взяла последнее печенье и стала перемещать его через опасное пространство между блюдцем и своим ртом.

Будучи удерживаемым с краю и не имея под собою моста через Ферт-оф-Форт для страховки над пропастью, печенье надломилось и упало на пол.

– О боже, – сказала женщина за стеклом (мы этого не слышали, но прочли по губам) и поставила чашку на стол. Она собрала раскрошенное печенье, положила его в сторонку и вернулась к витрине.

Слово «да» готово было сойти с уст мисс Маевской, когда женщина подняла тяжелую книгу и установила ее на деревянную панель, отделявшую витрину от интерьера магазина. Книга была французской, с репродукцией на обложке. Сегодня такую – и я испытываю отвращение, говоря это, – назвали бы книгой для кофейного столика. Называлась она «Полярное сияние», а изображение на ней, представшее нашим глазам, было таким убедительным, словно само северное сияние переместилось с небес на маленький прямоугольник за стеклом. Как только мисс Маевска его увидела, сердце ее устремилось на север.

Через две недели мы оказались у водопада на северном мысе Шпицбергена, так близко к полюсу, как только и можно быть в Европе. Вода была до боли холодна и совершенно чиста – ее породил белейший ледник, на который никогда не ступала нога человека. Мы оставались там одни в те несколько часов, что требовались, чтобы мир потускнел, потемнел и озарился полярным сиянием. Оно выглядело как пшеничное поле в полной своей красе, но танцевало в небесном великолепии, словно в грезах, навеянных смертью.

Лицо мисс Маевской было обрамлено темным соболем, а в глазах у нее полыхали нездешние краски полярного сияния.

Первая жертва

(Если вы этого еще не сделали, верните, пожалуйста, предыдущие страницы в чемодан.)

Полгода прошло с тех пор, как я в последний раз сидел в этом саду, окруженный, как и сейчас, только что вылупившимися из крошечных яиц насекомыми, которые образуют в своем полете линии столь же тугие, как поющие трамвайные провода, сияющие на солнце. О жизни насекомых я ничего не знаю, но мне пришло в голову, что в тот день, когда меня на этой вот самой скамье хватил удар и я повалился на землю, прапрапрадедам и прабабушкам этих мелких тварей еще только предстояло родиться.

А когда они рождаются, то ничуть не походят на наших беспомощных человеческих детенышей, которые просвещают тебя наконец относительно того, что такое любовь и для чего ты здесь пребываешь. Нет, насекомым не требуется ни обучения, ни заботы, ни нежности. Они сразу вступают в мир, похожие на помесь аппарата для приготовления эспрессо с «паккардом» 1928 года, а потом начинают летать, описывая дуги и окружности, прочерчивая красные и золотистые линии в свете солнца, восходящего над садами Нитероя. Думаю, их родители даже не бывают поблизости, чтобы посмотреть, как они вылезают из яиц.