Читаем без скачивания Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Ада, Вильят, Вильят! (Вильят? Не удивляйтесь, в Гарихаче да и вообще в Карабахе все возможно! Одно время я там был знаком с двумя Гамлетами, двумя Наполеонами и одним Вольтером!)

— Вильят! — повторил дед. — Ты где?

Дверь дома со скрипом приоткрылась, из проема высунулась голова семилетнего Вильята — вся в полосах, следах от ножниц, которыми только что стригла его бабушка Манишак.

— Где моя скамеечка? Скамейка, говорю, где?

— Ну слышу, не глухой, — недовольно сказал Вильят.

— А ты чего такой сердитый? — поинтересовался дед.

Малыш шлепнул себя по голове:

— А вот, смотри! Будто огородные канавки!

— Волосы, что ли? Это не беда, волосы всегда отрастут, была бы голова. А волосы, они так, чем больше их стрижешь, тем больше отрастают. Дай-ка, говорю, скамейку.

— Скамейку мама взяла в огород, при тебе же было.

— Это верно, я и забыл. Ну ладно, сяду на камень, хоть и нельзя мне, ишиас опять разыгрался, к дождю, наверно… — Старик, кряхтя, но бережно держа за стебли крапиву, опустился на камень, потом, прищурившись, посмотрел на небо. Там не было ни облачка, но с Мрав-горы тянуло сыроватой прохладцей.

— Дед, ты опять крапиву будешь есть? — спросил Вильят, выходя из комнаты, однако ладонью прикрывая голову, чтобы уродливость стрижки не бросалась посторонним в глаза.

— Буду, внучек, буду, от нее большая польза, от крапивы, значит. В ней сила большая.

— А руки не жжет? — спросил малыш, опасливо приближаясь к деду.

— У меня, внучек, руки с малолетства привыкли. Видишь какие — вовсе, значит, не чувствуют.

Дед Саак аккуратно перебрал крапиву, разложил на три пучка, острым ножом срезал жесткие концы стеблей, затем взял один пучок и стал уминать в темных, негнущихся ладонях, скатал в шарик, влажно поблескивающий от выступившего сока. Достал из кармана платок с солью, который на всякий случай всегда с собой носил, развернул его на коленях, взял щепотку и круто посыпал умятый комок, затем отправил его в рот и блаженно зажмурился.

Внук исподлобья смотрел на него, ожидая, что вот сейчас дед заорет благим матом и начнет отплевываться. Нет, не заорал…

— Вы к таким вещам не приученные, — приговаривал дед, уминая второй пучок. — Избаловали вас всякими, значит, конфетами и малмаладами. А от них вред один, и только. А ты спроси, в мое время кто-нибудь зубами страдал? Нет, не бывало такого. А все потому, что без малмаладов, значит, обходились: что земля давала, то и ели. Хочешь попробовать? — повернулся он к внуку. Малыш испуганно отпрянул. Старик добродушно засмеялся, покачал головой.

— Ну и дурак, раз пользы своей не видишь. Ну ладно, внучек, выведи из хлева осла. Мне в горы надо ехать, а то все дело делают, а я вроде как даром хлеб ем, не привык я к этому.

Вильят вывел из хлева серого осла. Дед прошел на гумно, вытащил оттуда старенькое, вконец истершееся вьючное седло — палан, — набросил его на осла, накрепко обмотал волосяной веревкой, другой моток пристегнул к седлу — на всякий случай, может, понадобится. Снова вернулся на гумно, достал оттуда порядком поржавевшую кирку.

— Ты тоже копать будешь, дедушка? — удивился Вильят.

— А как же? Разве я хуже других? Доброе дело делается, стало быть, надо помочь. Раз, говорю, хотим воды — сами и копать должны. Другие за нас делать не будут, верно?

— Я тоже копать должен?

— Нет, мал ты еще для этого. Вон на крыше чоратан сушится, поднимись туда и отгоняй птиц.

Старик подошел к ослу и заткнул черенок кирки под веревку.

— Чу!..

Осел мелко застукал копытцами по двору.

Дед Саак был одним из тех семнадцати семейств, что в восемнадцатом году перешли реку и обосновались в этой благословенной богом долине. А через несколько лет, когда в трех верстах от Гарихача, на излучине бойкой речушки, выстроили мельницу, он сделался там мельником. Было это без малого сорок лет назад. Происходили войны, случались мировые катастрофы, менялись расцветки на картах земли, а дед Саак все эти сорок лет спорил с крестьянами окрестных сел и тихо-мирно наращивал свои годы и молол зерно, от каждого мешка беря себе по горсти муки. И лишь позапрошлым летом передал дела сыну своему Гарегину: у старика уже недоставало сил поднимать семипудовые чувалы с зерном. «Не могу больше, освободи!» — сказал он Арташесу. Председатель отправил на мельницу Гарегина. С той поры дед и сидит дома, не в силах привыкнуть к тишине, от которой давным-давно отвык. И приходится теперь деду Сааку делать совсем уж несвойственное ему дело: размышлять о прожитой жизни, в которой ни много ни мало — долгих восемьдесят четыре года, со своими зимами, веснами, радостями, горестями, счастьями, несчастьями… Мало ли что увидишь на свете за восемьдесят с лишним лет!

— Дедушка, а дедушка, а много ты стран повидал?

— Повидал, внучек, как не повидать. Считай, что полмира истоптал вот этими, значит, ногами — от самого Агдама до Евлаха…

— И только?

— Что, мало? И еще все, какие ни есть, земли по эту сторону от Шуши, так-то!

«Смеется, ишь ты, собачий сын», — улыбается теперь дед Саак, вслед за ослом пересекая сельскую площадь, пустынную в этот хотя и не ранний час. Лишь складской сторож, подслеповатый Мели, стоит в неизменной своей позе — прислонившись спиной к каменной стене склада и опираясь на длинную сучковатую палку. Козырек старенькой фуражки, изжеванный в тряпку, свисает на его глаза с вечно красными воспаленными веками. На плечи его накинута старая, еще со времен войны, выгоревшая шинель с болтающимся на одной пуговице хлястиком позади.

— Доброе утро, Мели! — окликнул его дед Саак.

Сторож вздрогнул — должно быть, спал стоя, — и