Читаем без скачивания Четыре всадника - Юрий Бурносов

— Говорю же, на то есть причина! — уверил аббат. — Но посмотри, Хаиме, что это вон там?!

В голосе брата прозвучал немалый ужас, и Бофранк тотчас остановился, дабы вглядеться во тьму. Он не видел, как толстяк воздел руку, в которой сжимал увесистый каменный пест — Тристан прихватил его на кухне и скрывал до поры под одеждою, — и с силой ударил субкомиссара по голове.

Поскольку толстяк был гораздо ниже брата, удар пришелся по касательной, однако же был он чувствительный: Бофранк, коротко вскрикнув, пал на колени, постоял так несколько мгновений и рухнул лицом вниз на булыжники мостовой.

Тристан осторожно ткнул субкомиссара носком башмака. Бофранк никак не отозвался на сие действие, и преступный брат его, бормоча под нос выражения, никак не приличествующие священнослужителю, поспешил прочь, отшвырнув в сторону ненужный более пест.

Он бежал, оскальзываясь на сырых булыжниках, и холодный ветер трепал полы его одеяния. Ужас содеянного все глубже проникал в душу Тристана; однако аббат увещевал себя тем, что деяние это при всей своей порочности, по сути, благое и тот, кто послал его, будет доволен…

С такими мыслями аббат, пыхтя и задыхаясь, ибо бег, как известно, куда как вреден людям подобной тучности, добрался до кованых ворот кладбища Святой Мианеллы и отворил их со всей предосторожностью. Петли чуть скрипнули; верно, в иной день это услыхал бы кладбищенский смотритель, но нынче он, коли и был жив, верно, прятался в своей хижине.

Оживших мертвецов, кои, по идее, обязаны были находиться на кладбище в больших количествах, Тристан не обнаружил. Некоторые могилы оказались разрыты изнутри, иные стояли нетронутыми — надобно полагать, их обитатели так и не смогли выбраться наружу. Осторожно пробираясь меж могил, Тристан искал огромный вяз, который, как было ему сказано, произрастал в самом центре кладбища.

Вяз в самом деле оказался огромен, однако аббат обнаружил его, лишь приблизившись почти вплотную: тьма по-прежнему покрывала все вокруг, а факела у Тристана не имелось, да и зажигать его означало привлекать к себе ненужное внимание.

Из темноты послышался приглушенный шепот:

— Аббат Тристан? Это вы?

— Да-да, я аббат Тристан Бофранк, — облегченно выдохнул толстяк.

— Можете называть меня фрате Хауке. Однако вы опоздали, — укоризненно заметил человек, подходя ближе.

— Обстоятельства сложились таковым образом, что я никак не успевал ранее.

— Что ж, вот вы здесь. Скажите, фрате Тристан, исполнено ли повеление?

— Исполнено.

— И я могу доложить о сем грейсфрате?

— Разумеется, фрате Хауке. Но когда я смогу получить…

— …свою награду? Можете считать, что вы почти прошли посвящение, фрате Тристан, и награда уже близка.

…Лик ангела был столь чуден и светел, что Хаиме Бофранк зажмурил было глаза свои, но с удивлением ощутил, что не в силах сделать этого.

— Не стоит отвращать взор свой от того, что приятно и прекрасно, — с легкою укоризною молвил ангел, и глас его был еще более премилым, нежели образ.

— Где я? — пробормотал Бофранк, и слова эти вырвались изо рта его, словно мерзкое воронье карканье.

— Не стоит спрашивать, где ты, коли все равно не суждено этого понять. Скажи мне лучше, Хаиме Бофранк, добру ли ты служишь иль худу?

— Знать бы мне… — прошептал Бофранк.

— Уже и то хорошо, когда не знаешь; куда хуже было бы, знай ты твердо, что душа твоя во тьме, а сердце — во злобе. Тернист и скользок путь твой, и нет тебе ни фонаря, ни посоха… Но помни, Хаиме Бофранк: иного пути у тебя уже нет, и что ни сделаешь ты, все будет к добру иль худу, и ничего уж потом не поправишь. Вспомни об этом, когда будет нужда! А покамест я удалюсь, а ты оставайся…

Открыв глаза, Бофранк обнаружил, что лежит в постели, под грубым, но теплым одеялом, однако не помнил он не только чудного видения, явившегося ему, — из памяти субкомиссара странным образом исчезло и то, как его зовут, и то, кто он такой.

— Стало быть, очнулись, хире, — с удовлетворением сказал сидевший подле ложа человек, коего Бофранк никогда раньше не видал. Румяное и пухлое лицо его выглядывало из-под монашеского клобука, большой бугристый нос был изуродован неведомой субкомиссару болезнью так, что напоминал косвельдскую красную капусту. — А я уж думал, грешный, что преставитесь… лежали-то на улице, ровно труп, ага. Что ж, самое мне время назваться — меня звать брассе Халлер, вот оно как, хире. И вы, чтоб было ясно, у нас дома.

Послышался протяжный скрип отворяемой двери.

— Как он, брассе Халлер? — спросил некто, плохо различимый в сумраке.

— Господними дарами, брассе Антон, — отозвался монах.

Вошедший, шаркая по полу, приблизился к ложу Бофранка, и субкомиссар увидел, что он еще уродливее, нежели брассе Халлер. У этого монаха лицо, очевидно, пострадало от пламени, посему кожа на нем в иных местах блестела, натянувшись, словно пузырь на детском барабане, в иных же пересекалась жуткими рубцами. Припомнив все, что знал о монашеских орденах и монастырях, Бофранк решил, что перед ним не иначе как адорниты — орден малочисленный и состоящий из монахов особенно уродливых и увечных, ибо и сам святой Адорн, как гласят жития, ликом был преотвратен, хотя душою куда как предобр.

— Коли вы оправились, хире, самое время для еды, — сказал пришедший монах.

В глиняном горшке, что был подан им Бофранку, субкомиссар обнаружил обычное блюдо, коим во многих обителях питают больных: жидкую смесь вина, яиц и топленого свиного сала. Отпробовав, субкомиссар нашел поданное преотвратным на вкус, но брассе Антон, завидев гримасу Бофранка, вразумил болящего:

— Яство сие чрезвычайно полезно для восстановления сил. После кровопускания…

— Как? — воскликнул Бофранк, едва удержав в руках тошнотворное пойло. — Мне сделали кровопускание?

— Да, тотчас же, как принесли сюда. Не беспокойтесь понапрасну, ибо кровь вам пускал брассе Либлер, а он весьма сведущ в лекарском знании. Продолжайте же кушать, ибо обыкновенная наша трапеза куда как скудна в сравнении с этой и мы не сможем предложить вам ни дичи, ни миробалана, ни даже сладкого вина. Ибо сказано:

Зачем же всяк стремитсяТелесной радостью упиться,Несущей духу яд и тленьеИ не могущей долго длиться?За то воздастся нам сторицейБез жалости и промедленья:Мгновенно было наслажденье,Но бесконечно искупленье,И горько будет расплатиться.Сгинь, роскошь!Сгиньте, искушенья!Уж лучше есть в уединеньеСвой черствый хлеб и чечевицу!

— Как сказал брассе Либлер, вас ударили по голове чем-то тяжелым, — продолжал монах, — отчего вы утратили сознание и в таком виде лежали на мостовой. Страшное, страшное творится за монастырскими стенами; случилось так, что в ужасное время оно двое братьев оказались в городе, куда мы стараемся выходить как можно реже. Они и нашли вас, и принесли сюда. Рана ваша не опасна, хотя кабы ударили вас чуть сильнее…

— Говорю же, лежали, ровно мертвое тело, — добавил брассе Халлер. — Хотя вопреки словам господним в бесконечную эту ночь мертвые тела невозбранно ходят по улицам…

Брассе Антон, услыхав сие, принялся бормотать себе под нос молитву; за ним последовал и брассе Халлер.

Бофранк тем временем сделал несколько глотков из горшка и почувствовал, что силы его укрепляются.

— Долго ли я был без чувств? — спросил он.

— С тех пор как солнце перестало восходить по утрам, трудно считать время. Механизма же, именуемого часами, мы не разумеем… Полагаю, дня два, — сказал монах.

— Два дня?!

— Благодарение богу, что вы все-таки очнулись. Брассе Либлер сказал, что иногда человек может лежать вот так, не живой и не мертвый, многие и многие годы, пока жизнь окончательно не угаснет в нем.

— Два дня… Позвольте же мне видеть настоятеля! — взмолился Бофранк, с решительностью отставляя от себя горшок с целебной снедью.

— Конечно-конечно, — согласно закивал головою брассе Антон. — К чему чинить вам препятствия? Я непременно приду за вами, как только фрате Бернарт будет свободен для беседы.

Обыкновенно монахи-адорниты жили в больших общих комнатах по пять, а то и десять человек, но субкомиссар про то знать не мог; он же был помещен в госпитальную келью с одиноким ложем, снабженным к тому же тюфяком и подушкою, набитыми сухими листьями, и одеялом. Тюфяк, тонкий и жесткий, очень скоро стал причинять Бофранку огромные неудобства, и субкомиссар попросил заглянувшего к нему с кувшином свежей воды безносого монаха:

— Добрый человек, нельзя ли дать мне еще один тюфяк помимо этого? Я не послушник и оказался здесь волею случая; зачем же мне полностью принимать все невзгоды, что положили себе во испытание твои братья?

— Верно, вы не знаете, хире, — укоризненно заметил монах, — но послушники вовсе не имеют тюфяков и одеял, только небольшую подстилку под голову.