Читаем без скачивания Джек, Братишка и другие - Геннадий Головин

Братишка же — всегда спокойный и даже слегка величавый в своем спокойствии — тем не менее зорко следил за всеми изысканиями брата. И когда он по каким-то признакам определял, что обнаруженное Джеком достойно и его внимания, тотчас присоединялся к брату, мгновенно оттесняя его, если было надо, на второе место… Джек являлся как бы автономно живущим слухом, нюхом, зрением Братишки. Можно было далеко и много видеть, слышать, обонять, не затрачивая лишних усилий и главное — сводя к нулю риск, получить, например, по шее от какого-нибудь прохожего или быть покусанным своим же четвероногим психопатом.

И вот теперь все собачье Братишке приходилось делать самому.

Но он и просто — скучал по Джеку. Они ведь с детства жили бок о бок. Джек погиб. Осталась зиять в мире пустота, которую никто другой уже не смог бы заполнить. И Братишка, конечно же, тосковал.

Сначала я услышал радостный вскрик. Потом ударили в ладоши. Жена отворила ко мне дверь и почему-то не сказала, а прошептала:

— Посмотри! Там — Федька…

За калиткой стоял человек и держал на руках черного щенка. Издали трудно было определить, Федька ли это, но человека я узнал. Это был один из тех „зимников“, к кому мы заходили в поисках Федьки. Тогда мы всем оставляли наш адрес — на случай, если щенок появится. И вот не зря оставляли, оказывается…

Оскальзываясь по тропинке, я заторопился к калитке.

Увы! Уже шагов за десять мне стало ясно, что это не Федька.

— Ваш? — Благодетель наш так и сиял. Ему было радостно, что он принес людям радость. Ужасно неловко было разочаровывать его… — Так ведь ваш же! И — черный… и с белым галстуком… Все, как вы описывали!

Он немного обиделся даже.

— …Вчера вечером прибился. Уж мы его и гоняли, и что только не делали — не уходит, и все! А потом жена про вас вспомнила…

— Ну ладно! Все равно — спасибо!

У меня было сильное подозрение, что щенок окажется в ближайшем сугробе, если мы не возьмем его.

— Давайте! Спасибо вам большое!

Щенок перекочевал с рук на руки. Его прямо-таки сотрясала безостановочная больная дрожь.

На руках у меня, пока мы разговаривали с соседом о том о сем, он вроде бы угрелся, притих. Но едва я спустил его на доски крыльца, он опять затрясся.

На тощеньких, чересчур высоких ножках, с шерстью, свалявшейся, как пыльный войлок, с тоскливыми, мокро блестящими глазами, он был до того убог, что даже не вызывал жалости.

Господи! Сколько же надо было голодать, чтобы так наброситься на еду! Он очистил миску со скоростью, не побоюсь сказать, Джека. Ему еще налили. Еще…

Потом испугались, что он может помереть, и сделали перерыв. Но сами же не вытерпели глядеть на это воплощенное недоедание и опять дали миску.

В отличие от наших псов аппетит у новобранца был какого-то истерического свойства. Лишь через месяц он научился, да и то не вполне, относиться к еде более-менее спокойно.

На всю, однако, жизнь осталась у него привычка прятать куски на черный день. Когда сошел снег, весь сад наш усеян был костями и раскисшими корками хлеба.

„Кто знает, как повернется жизнь…“ — так рассуждал, должно быть, наш новый жилец. А то, что жизнь может повернуться по-всякому, это он уже хорошо знал, несмотря на юный возраст.

— Знаешь, на кого он похож? — задумчиво проговорила жена, глядя на нашего новобранца. Он только что очистил очередную миску и снова принялся по-актерски дрожать, устремив на нее слезный взгляд своих скорбно-горючих глазок.

— Знаю…

Он был похож на Яшку Ковалевского — нашего приятеля, вечно зябнущего, вечно шмыгающего носом, худенького и худо (хотя и не бедно) одетого репортера. В общем-то, неудачника. К тому же еще и поэта, бессовестно подражающего почему-то Уолту Уитмену.

Щенок наречен был Яшкой. И стал с нами жить. Сначала с опасливой оглядкой, долго еще не веря в свалившееся на него счастье. А потом — все увереннее, все нахальнее и веселее.

И весело нам было глядеть, как из никудышного доходяги получается вполне симпатичная дворняжка — кудлатая, бойкая, точь-в-точь та черненькая Жучка, которую рисовали раньше в букварях.

Перед Яшкой стояла, конечно, трудная и почти невыполнимая задача: заменить нам двух таких псов, как Федька и Джек.

Он старался вовсю. Был весел, предан. На прогулках восхищал необыкновенным талантом отыскивать под глубоким снегом недоедки, брошенные лыжниками. Потешно гонялся за кошками, за воронами… Он был хороший зверь. Но мы не торопились впускать его в свое сердце — оно все еще было занято, и Яшка, конечно же, чувствовал это. Не то чтобы он обижался на нас, нет, — тихо, по-щенячьи огорчался.

Братишка встретил появление Яшки без неприязни. Но уж, конечно, и без восторгов. До игр с Яшкой он не снисходил. Вообще мало замечал, кажется. Но по поселку они бегали теперь вдвоем и спали в одной конуре.

Когда Яшку принесли к нам, на шее у него красовался ошейник. Какое-то время, значит, он жил с хозяевами. Большие, видать, сволочи были те хозяева: даже через месяц и через два Яшка, едва к нему протягивали руку, чтобы погладить, униженно пригибал голову к земле — в ожидании удара.

Он был очень милый пес. Но жестокое, судя по всему, детство непоправимо исказило его характер.

Он был ласков, но это отдавало лестью. Был весел, но за всяким весельем чувствовалась оглядка: „А не попадет ли?..“ Он искренно радовался нашему приходу, но стоило сделать неосторожное резкое движение, как он уже с визгом отскакивал в сторону, искал, куда бы забиться.

Мы звали его „трудный подросток“. Самое плохое, что, несмотря на все наши старания, он так и не поверил, кажется, в доброту людей.

Дальнейшая судьба Яшки такова. С конца весны он стал жить у Закидухи. Ближе к осени он к Роберту Ивановичу почему-то охладел и прибился к некоему Толику, который был тем замечателен, что целыми днями шаркал по маршруту „дом — магазин“ с авоськой, полной то пустых, то непустых бутылок. А Яшка, надо заметить, обожал ходить в магазин. Звать его стали Цыганом.

Когда Толик куда-то сгинул, Яшка-Цыган так и остался возле нашей торговой точки в стае себе подобных. Он, я думаю, и сейчас там. Если, конечно, шкуродеры или санэпидстанция не вмешались в плавное течение его собачьей жизни.

Но мы были рады, что появился Яшка. Перестали так болезненно зиять бреши в наших рядах. Какая-то видимость той, прежней, жизни появилась. Веселее стало.

Да и в мире уже веселело.

Февраль заканчивался. Кончалась зима.

Днями, когда стояло солнце, уже можно было, остановившись где-нибудь в затишке, поймать щекой осторожное дружеское нежное тепло, идущее к нам из весеннего, еще очень далекого далека. „Зиму одолели!“ — мы уже могли сказать это.

…Мы оглядывались. Зима представлялась сумрачным, без конца и края снежным полем, скучно и низко освещенным предвечерним солнцем. И очень редкие, очень невеселые вешки чернели в заунывно-нудной той равнине: какой-нибудь заметенный снегом, едва заметный кустик; какое-нибудь омертвелое от стужи кривоватое деревце; полусгнившая, почти с головой осевшая в снег прошлогодняя копешка…

Тяжкого труда стоило одолеть это унылое поле.

Несправедливы мы были, конечно. Нам и зимой было славно. Но кончался февраль, и мы стояли на краю поля, повернувшись уже спиной к нему. Начиналась весна, и все нутро наше рвалось навстречу ей, изжаждавшись света, цвета, живых запахов, солнечного тепла!

Это потом только, утоливши первый, самый жестокий весенний голод, мы смогли оглянуться на зиму более-менее спокойно. И сказать друг другу: „А все-таки хорошо было, правда?“.

Хорошо было — протянуть окоченелые руки к огню. Слушать, как сначала тупо, а потом все более едко начинает пронзать он мириадами мелких игл оглохшую плоть окостенелых с мороза пальцев. Как, тоненько жужжа, чуть не закипая, начинает толкаться по капиллярам жгучая кровь. Как сладко мозжит суставы, — все нестерпимее! — и вот, когда кажется, что уже не выдержать эту странную сладость-боль, она, эта боль, вдруг проходит… И вот — руки твои живы, горячи, сухи. Но ты все сидишь у печи, и медлишь, и ждешь чего-то, а ладони твои, обращенные к огню, — как жадные, чуткие антенны, которыми ты с первобытной жадностью внимаешь…

Хорошо было — из горячо и душно натопленной комнаты шагнуть на улицу, в едкий мороз — с неохотой шагнуть, преодолевая в себе надоевшее вялое сопротивление, каждый раз возникающее, когда из теплой комнаты тебе нужно шагнуть на мороз… В этот миг каждая клеточка твоя, каждая жилочка словно бы ожесточалась и суровела. И весь ты тоже становился напряженно-зажатым, добра не ждущим, потому что из теплой комнаты шагнуть тебе надо было в мороз, шагнуть — и вдруг нежно, благодарно обмануться, ахнув сердцем при виде снежно-голубого, блистательно сверкающего под солнцем веселого великолепия, сочиненного за ночь морозом и снегом!