Читаем без скачивания Улица становится нашей - Василий Голышкин

— Берег покачал и назад ушел. Земля на Солнце садится. Ученые люди высчитали.

— Скоро сядет? — поинтересовался Санька.

— Кто ж его знает… — вздохнула бабка. — Может, мильон лет садиться, будет.

— Тогда ничего, — сказал Санька. — Жить можно.

А как жить? Как быть Саньке Чеснокову, если до него нет никому никакого дела.

— Александр Чесноков! — громко, так что в бабкином доме задрожали стекла, закричал кто-то на улице. Подождал, подождал и, не услышав ответа, крикнул еще громче: — Александр Чесноков!

Санька посмотрел на бабку. Бабка — на Саньку. Потом оба бросились к окну. Вся улица перед домом была запружена людьми.

— Александр Чесноков! — еще раз крикнули на улице.

— Иди, — сказала бабка, — иди и спроси, что им нужно.

Санька вышел и увидел того самого паренька, который однажды утром, вместе с другим, длинным, пытался всучить ему пуговицу от пиджака.

— Ну я, — с вызовом ответил Санька, недоумевая, зачем понадобилось собирать всю улицу для того, чтобы всыпать ему за разрушенный цветник. Хотя теперь не дерутся. Значит, народ согнали, чтобы при всех прочитать ему нотацию. Ну что ж, пусть читают. Санька привык к этому еще тогда, когда был пионером. На сборе только и делали, что читали ему при всех нотации.

— Александр Чесноков! — сказал Воронок. — Сегодня, в день последнего воскресенья августа, отряд имени Юрия Гагарина по поручению комсомольцев вагоноремонтного завода посвящает тебя в учащиеся школы фабрично-заводского обучения.

Что? Александра Чеснокова? Да, он Александр Чесноков. Но он не подавал заявления в школу. Разве его примут? Нет, тут какое-то недоразумение. А если это так, если речь идет о нем, все равно надо скорее остановить горны и барабаны. Санька Чесноков давно изменил красному галстуку, он недостоин этих пионерских почестей.

А барабаны били и били, строго приговаривая:

«Мы не верим в твою измену, Санька Чесноков. Не верим, не верим, не верим… Ты наш, наш, наш…»

И горны утверждали! То же самое.

И голова у Саньки шла кругом от всего, что было кругом: от музыки, солнца, цветов, улыбок, флагов…

Потом ему подарили форму с металлическими буквами «ФЗО» и заставили сейчас же переодеться, снарядив в помощники Валю Воскобойникова и Генку Юровца.

— Сшито, как по заказу, — сказал кто-то, когда Санька в новенькой, с иголочки, форме снова предстал перед взорами участников праздника.

— По заказу и сшито, — сказал Генка Юровец, переглянувшись с Валей Воскобойниковым. Они-то знали, где пропадал старый Санькин костюм, исчезнувший со двора бабки Матрены!

— Александр Чесноков, стань в строй! — крикнул Воронок. — Отряд, смирно! Налево… шагом марш!

Отряд ушел и увел с собой Саньку. А Санькина бабка долго еще стояла возле дома, недоумевая, что это — сказка жар-птицей пролетела под ее окнами или жизнь, похожая на сказку, промчалась мимо? Однако хорошо уже то, что она ее не задела…

— Матрена Трофимовна? А мы к тебе в гости.

Кто это? Ах да, комиссия, члены уличного домового комитета. Насчет нужды-потребности.

— Заходите, заходите, — засуетилась Матрена. — С чем пришли?

— С жалобой.

— На кого же?

— На тебя, Матрена Трофимовна. На жадность твою.

— Это как же, товарищи-граждане, понимать?

— Как понимать? Правильно понимать надо, Матрена Трофимовна. Хлеб коровам не скармливать. Поросят на хлебе не выхаживать. С рабочего человека за молоко-мясо трех шкур не драть…

Вот тебе и «промчалась мимо». Вот тебе и «не задела». Нет, видно, зря обрадовалась Матрена. Не оставит ее жизнь в покое. По-своему повернет. Не даст поживиться на дешевом хлебе и дорогом сале. Вообще ни на чем не даст наживаться. А без наживы какая жизнь?

«Какая жизнь? — хочется крикнуть Матрене, для которой «жизнь» и «нажива» — слова-близнецы. — Какая жизнь?»

Но зачем кричать? Кто ее услышит? А если услышит, разве поймет? Никто никогда не поймет бабку Матрену.

…Шумит на ветру «Роща космонавтов». А ветер-то, ветер… Ишь как раздобрился, так и сыплет на концертную площадку зоны березовые конфетти листочков. На все сыплет: на лица, на галстуки, на школьные формы мальчиков и девочек, на низенькие скамеечки зрительного зала, на сцену, загороженную белой простыней занавеса.

Занавес еще не поднят, и малыши, посвященные в первоклассники, чинно сидят на скамеечках в ожидании концерта. Вдруг — хлоп! — кто-то ударил в ладоши. Кто-то хохотнул в ухо приятелю, доверяя ему несерьезную тайну. Пошла кутерьма. Все веселы, все довольны, все оживлены. Один Санька — Гулливер среди лилипутов — растерян и потому задумчив. Ему не до концерта, который там, за простыней, готовят отряды имени Юрия Гагарина и Германа Титова. У него в душе свой концерт, своя песня, которая звучит то тревожно и тоскливо, когда он вспоминает прошлое, то весело и торжественно, когда ему видится будущее.

Будущее… У Саньки такое чувство, будто он, не успев отряхнуть пыль с одежды и вытереть ноги, топчется у причала и не решается ступить на чистую палубу нового красивого теплохода. Корабль вот-вот отвалит от пристани. Нарядные, смеющиеся пассажиры машут Саньке руками, зовут к себе, а он все мнется и мнется, не решаясь ступить на палубу корабля с гордым именем «Вперед».

— Вперед! — машут ему с палубы.

— Вперед! — кричат над головой чайки.

— Вперед! — ласково рявкает теплоход.

— Вперед! — поет Санькина душа. — Вперед… Только вперед и ни шагу назад.

Санька так возбужден пригрезившимся наяву, что невольно, повинуясь зову, вскакивает, но тут же, опомнившись, снова садится на место. Волнение ни к чему. Он уже на палубе, в строю друзей — добрых, настоящих, открыто протянувших ему руку.

Доверие льстит Саньке. Но он самолюбив и не хочет признаться в том, что пришел только потому, что позвали. Мог бы и не прийти. Нет, он сам, добровольно встал в строй и теперь уже, пока жив, не покинет его и ни разу не нарушит равнения.

Ветер с разбегу бодает простыню, и она, надувшись, становится похожей на парус, а «Роща космонавтов» — на палубу корабля.

Где-то за сценой, начиная концерт, рокочут барабаны. А Саньке кажется, что это в унисон стучат ребячьи сердца. Стучат и желают друг другу попутного ветра и счастливого плавания.

Сын браконьера

Папа на побегушках

Родителей любят все дети. Женька Орлов, ученик 7-го класса зарецкой школы, пионер отряда имени Гагарина, не был исключением. Он тоже любил своих родителем. Но тут надо сделать оговорку. Любовь бывает разная. Одних родителей дети любят любовью гордой, чистой, открытой. Родителей похуже дети тоже любят, но любовь у них другая. Они как бы стыдятся этой любви и любят родителей, жалея и даже ненавидя их за то, что те не могут быть лучше.

Мечта о том, чтобы стать летчиком, капитаном, инженером, приходит потом, а сперва все дети, пока маленькие, на вопрос, кем будут, отвечают:

— Как папа, слесарем…

— Как мама, дояркой…

Женька Орлов тоже так отвечал, когда был маленьким: «Как папа», — но не уточняя при этом профессии родителя. Раз, правда, он ее уточнил, себе на горе.

— Женя, кем ты будешь? — спросила у него тетя-попутчица, когда они ехали на пароходе.

— Как папа, — сказал Женя, — помощником.

— Помощником это не дело, — сказала тетя, — помощник — это так, человек на побегушках.

Женя обиделся за папу. «Человек на побегушках»! — скажет тоже.

Дома Женя спросил у папы.

— Папа, какое твое дело?

Папа долго молчал, соображая, потом сказал:

— Дело такое, умным людям помогать.

Женька уже знал, «умные люди» у папы — это председатель, начальник, заведующий, директор… И папа, сколько помнил Женька, всегда был у кого-нибудь из них помощником. Помощник председателя, помощник начальника, помощник заведующего, помощник директора…

«Помощник директора слушает!» — кричал он в телефон, а выходило «помощник-директор слушает». В слове «директора» папа опускал «а». «Помощник-директор…» Женьке хотелось поправить папу, но потом он понял, папе нравится так говорить, нравится быть чуть выше самого себя. Ну и что? А ему разве не случается хвастаться тем, чего у него нет? Папа поступает так, как он, а он будет поступать так, как папа. Папа помощник, и он, когда вырастет, тоже будет помощником. Помощник — это тоже дело, а не «побегушки», как сказала тетя-попутчица.

Однако обидное слово «побегушки» засело в голове, как пробка в бутылке, — не вытряхнешь. И чем старше становился Женька, тем чаще давало о себе знать. «Побегушки» были, но от этого никуда нельзя было деться.

Раз Женька пришел из школы домой и ахнул: по комнате бегал и хрюкал… мешок.

— К Новому году, — догадался Женька. — Нам?