Читаем без скачивания Том 7. Гидеон Плениш. Статьи - Синклер Льюис

Однажды, дочитав роль, она заглянула в темный партер, виновато улыбнулась и сказала:

— Ой, ничего у меня не выходит, правда? Как вы думаете, профессор Плениш, может, мне заняться реквизитом?

— Правильно! Чудесно! — вскричал он.

Но реквизит еще нужно было раздобывать комбинированным методом хищения и нахального выпрашивания, и доктор Плениш, только и мечтавший о том, как бы уютно посидеть с нею в темноте, редко видел ее на репетициях. Это его злило. Он ругал актеров, они возненавидели его, а тут еще одно за другим приходили письма из разных колледжей в ответ на его запросы, и все они говорили о том, что и теперешняя его должность ему явно не по плечу.

Так профессор Плениш познал все оттенки горьчайших мук, уготованных юным влюбленным.

Она забежала в зал после репетиции, чтобы покрасить фанерный ящик, которому надлежало изображать старинные часы, и тут он преподнес ей свой первый подарок. В окне аптеки Постума он как-то увидел «Новейший набор косметики для подарка», задевший все молодые и романтические струны его души: розовая кожаная шкатулка, и в ней лак для ногтей, и крем, и всякая дамская ерунда, непонятная, но роскошная, а в крышке зеркальце, формой напоминавшее не то щит, не то туз червей, а больше всего карту Африки. Стоила шкатулка 5 долларов 65 центов, то есть, если не считать браслета Теклы, на 2 доллара 65 центов больше того, что он даже под натиском неодолимой страсти когда-либо платил в счет дани любви. Он купил ее, но попросил завернуть в простую белую бумагу. Профессору Пленишу не хотелось, чтобы его видели на улице с «Новейшим набором косметики» под мышкой.

После репетиции в глубине сцены ему удалось незаметно передать пакет Пиони. Она сорвала обертку, бросила ее на пол — он тотчас же поднял — и раскрыла шкатулку.

— Ой! — взвизгнула она с восторгом, который явился ему радостью и наградой. Будь ее лицо худее и темнее, из нее вышла бы чудесная обезьянка — так бы и смотрел на нее и улыбался. Она вытащила все хорошенькие флакончики, с видимым удовольствием рассмотрела их, понюхала, а потом поцеловала его в упоении любовью и косметикой.

Каждый вечер они, не сговариваясь, направлялись в полутемный уголок за бутафорским камином, каждым вечер до того дня, как он, перелезая к ней через козлы и целый штабель софитов, увидел доктора Эдит Минтон, наблюдавшую за ними из густой тени около распределительного щита.

Импровизаторский талант у него, несомненно, был. Почти естественным голосом он окликнул:

— Хелло, мисс… мисс… Джексон, вы скоро соберетесь помочь мисс Смидли со световыми эффектами? Ох, дети мои, когда вы только поймете, какая важная вещь освещение!

Пиони импровизировала, пожалуй, еще талантливее. Хотя в поле ее зрения не было ничего более угрожающего, чем свернутые холсты и борода профессора Плениша, она ответила громко, наивным тоном испуганной первокурсницы:

— Я просто не успела, профессор, последнее время было столько занятий! (А затем едва слышно, нежным голоском, долетавшим только до него: — Ой, какой бы молодчина! Кто там еще мешается? Задайте ему как следует.)

Он повернулся к ней спиной, повернулся спиной ко всему радостному, светлому, живому и тут с хорошо разыгранным удивлением обнаружил справа от зрителя доктора Минтон.

— Ах, это вы, Эдит! (Чертов айсберг! Наверно, хочет за что-нибудь меня отругать. Как бы не так! Я ее начальство.)

Но доктор Минтон улыбалась странной, робкой улыбкой, пока он пробирался к ней, и ответила не сразу.

— Я слушала репетицию из последнего ряда. По — моему, вы просто чудеса творите, Гидеон. На сегодня вы кончили? Нам с вами случайно не по пути?

— Разумеется! Пошли!

Профессор граф Калиостро[35] умчался прочь с красавицей принцессой. Временами ему становилось жаль, что он шарлатан, пусть даже гениальный, но жажда успеха, погоня за острыми ощущениями неизменно увлекали его вперед.

Пока они с достоинством трусили по дороге к корпусу Ламбда, доктор Минтон говорила:

— Я прямо любовалась, как вы сумели научить этого глупого студентика ирландскому акценту для его роли. Вы знаете, Гид, я не признавалась в этом никому в Кинникинике, в юности я мечтала быть актрисой.

— Да ну?

— У меня было большое желание, а может быть, и кое-какие способности. Но нужно было заботиться о матери, и я поступила в аспирантуру, а потом столько сил потребовала диссертация, и как-то не представилось случая и… Ну, в общем, вероятно, лучше так, как есть… Гидеон!

Он вздрогнул.

— Да, Эдит?

— Вы что-то давно не заглядывали в корпус Ламбда. Заходите как-нибудь, хорошо?

— Ну, конечно, обязательно.

— И еще, Гидеон!

— Д-да, Эдит?

— Дайте мне знать, если мои девочки, которые заняты в пьесе, вздумают лениться или дерзить, я их проберу как следует. Право, мне, кажется, еще никогда не приходилось иметь дело с такой недисциплинированной оравой сорванцов женского пола! Вам-то хорошо, вы не встречаетесь с ними вне аудитории.

— Гм, да, конечно.

— Что поделаешь — послевоенное поколение, да еще сухой закон. Но я умею с ними справляться. Не давайте им отнимать у вас слишком много времени. Спокойной ночи. Так приятно было пройтись!

Он был ошеломлен. «Оказывается, я нравлюсь ей гораздо больше, чем я думал. Под снежной шапкой дремлет вулкан. Как это вышло, что я нравлюсь и Гекле и Эдит? Впрочем, у них здесь выбор невелик — только студенты, а педагоги все женатые, кроме меня, одного педераста да одного пьяницы.

Только студенты — но вот они-то и нужны Пиони. Сейчас ей еще в диковинку, что я в нее влюбился, а чуть это пройдет, увлечется каким-нибудь кривлякой-футболистом с волосатой грудью. О господи, конечно, я потеряю ее!

А Эдит Минтон — она тоже красива, этакая Диана. У меня, пожалуй, были бы шансы, если бы я раньше сообразил… нет, нет, не следует думать о таких вещах. Я свято верен Пиони — кошка противная, как скалит зубы, кокетничает напропалую, а все-таки я пока еще ей нравлюсь… Но ради нее самой я бы должен от нее отказаться. В конце концов ведь она первокурсница: ей еще нет двадцати. Совсем малышка, прелесть моя. Да заподозри эта мегера Эдит, что какой-то профессор хотя бы погладил Пиони по руке, кончено, ее отослали бы домой, и за нею потянулась бы скверная сплетня, и никто не знал бы толком, в чем дело, а сплетня росла бы и росла, как снежный ком.

Если бы я мог жениться на ней сейчас… нет, сначала ей нужно окончить колледж. В наше время это совершенно необходимо. Высшему образованию придают такое значение. О черт, а как же иначе? Разве я не потел три года, чтобы получить докторскую степень? А когда она окончит колледж, я мог бы жениться на ней, если бы она захотела, но я тогда буду слишком стар, а она успеет перезнакомиться со столькими мальчишками… О черт!»

Так он бредил, возвращаясь домой, и дома, шагая по своей комнате с белеными стенами, и в результате ясно понял одно: ради блага милой, милой Пиони он, как честный человек, должен отказаться от нее.

И он честно отказался от нее ради ее блага; невероятным усилием он принудил себя сделать то, чего не хотел.

До премьеры пьесы, которая не сходила со сцены целых два вечера, избегать Пиони было нетрудно. Когда он чувствовал, что она за кулисами, а он это чувствовал безошибочно, он не ходил туда. Но его страшило, что как — нибудь после лекции по риторике она подойдет к нему и осведомится, почему он перестал обращать на нее внимание. Во время лекции он всячески старался не смотреть на нее и с ужасом предвидел ее упреки.

Но самое ужасное заключалось в том, что она, даже не взглянув на него, спокойно выходила из аудитории вместе с другими студентами. «Вот как, — мысленно стонал он, — значит, она тоже решила порвать».

Это затрудняло дело.

Вечер, когда состоялся спектакль, должен был бы за многое вознаградить его. Зрительный зал был полон, шестнадцать человек стояли в проходах, присутствовали ректор Булл с супругой, и мистер Придмор, и один гость из Буффало, штат Нью-Йорк, и было представлено шестнадцать газет в лице двух студентов-корреспондентов.

Но, кроме Теклы Шаум, Эдит Минтон и миссис Булл, никто не поздравил профессора Плениша, режиссера спектакля. Большинство зрителей вообще не знали, что такое режиссер, и, как истые профаны, аплодировали актерам и студенческому оркестру. Когда студент, игравший комическую роль слуги-ирландца, старался быть комичным и подражал ирландскому говору, «культурная» публика (как с горечью отметил профессор Плениш) хлопала и кричала, словно и не он, режиссер, вколотил все ирландские словечки и интонации в эту бездарную глотку из округа Поттаваттами.

Зал был украшен флагами колледжа и душистыми ветками кинникииика; свет ламп ласкал актеров, резвившихся в волшебной рамке сцены, и даже старый профессор Икинс вытянул вперед шею, презрительно сощурившись. Но никто не бросил благодарного взгляда на профессора Плениша; никто не знал.