Читаем без скачивания Наш Современник, 2005 № 12 - Журнал «Наш современник»

Иными словами, это можно назвать также графоманией.

Вот почему никакого спеху нет!

Ей-Богу! Правда.]

У Вашего Aп. Григорьева я уже нашла, и впрямь, одну нудность — для статьи (если она будет)…

Между прочим: ударив не в ту клавишу:, вместо.; предлагаю ввести знак препинанья:, Три когтя. Это очень полезный знак! В письмах надо будет всегда им пользоваться!

Очень я жду, чтоб скорей к своим совам поехать.

Как мне плохо в Москве, слов нет!

(Ал. Стройлиха, наконец, явилась тогда и очень меня распечаловала. Она, правда, смешно познакомила меня с истеричным критиком Гусевым: ну, «Харибда традиции». А он ещё раз обиделся: говорит — мы, мол, знакомы. Оказалось, что нёс в коктебельском поезде мой чемодан… Но я ж не знала, кто это несёт, на лбу не написано! Он же думал, что бессмертный подвиг благородства (вепс есть вепс) совершал. Это было очень смешно.)

10 декабря 1978 г.

Пишу лапой. Выживу я, конечно, непременно — и жить буду долго. Так говорю я, вымирающий эвенк, и так думаю, п. ч. мало встречала я таких живучих вепсов.

Хочу домой.

(И даже — хочу работать.)

П. ч. очень ненавижу больницы.

У меня кружится голова и подкашиваются лапы, но тут всё равно хуже, чем дома.

[…] Нет, сбегу я отсюда, Волк, — ничего тут нет хорошего!

Есть тут цыганка, однако, Маша, 52 лет от роду; проводником на ж/д служит. Всякие рассказы о соплеменниках начинает словами: «Ну, мы — дикие…». Говорит, что курит с 5 лет — и что, мол, ничего, и не в этом суть.

Я тоже не собираюсь бросать курить.

Вы тоже постарайтесь прожить очень долго. Чтобы мне было с кем посмеяться над теми, кто там здоровье своё берёг, и чтоб было кому прилично похоронить остальных…

Если поначалу (когда-то летом) предполагалось, что я выступлю в № 12 — т. е. в том же году, то теперь, поскольку речь не ранее, чем о № 3, после моей той публикации минует БОЛЬШЕ ГОДА, и что страшного — дать мне 20 страниц?!

Волк-Волчище, пожалуйста, постарайтесь!!!1

[А со всякими мелкими вопросами, «замечаниями» может ко мне в б-цу приехать их новый мелкий сотрудник — Новиков некто…]

Тут мне снесли разные книжки Самойлова (и даже вырезки из эстонских газет, п. ч. он теперь также и эстонец!) — незадолго до б-цы — и даже упаковали мне всё это сюда… (Минутами мне кажется, что скоро я буду что-нибудь работать. И я даже прошу на всякий случай ключ от к.-н. кабинета — на вечера; мне пока не дают, а гл. врач кричит, что мою машинку вышвырнет с 6-го этажа, — но если не заставить себя что-нибудь делать, то ведь я помру от скуки и грусти.)

Меня перевели в лучшую палату — на двоих которая.

Читаю наконец Вампилова: первые 2 пьесы очень плохи, а дальше — не знаю, как будет.

С переводами, к сожаленью, мне отсрочки не дали — и большинство их пришлось вернуть.

Вот какая убогая жизнь!

Не пишу Вам своих точных координат, п. ч. не знаю, умеете ли Вы навещать таких дохлых эвенков и Мусорных, как я.

Но когда задние лапы мои окрепнут, я позвоню Вам, дорогой Волк,

а пока кланяюсь:

Младшему

и Гале.

12 декабря 1978 г.

Первый, кто посетил меня (помимо Медведя), был, представьте, Лангуста. Вчера. Он узнал про меня каким-то чудом и нюхом, через М. Синельникова (?), и сам тут отыскал. Принёс мне показать ваш (с ним) взаимный фотопортрет, снятый на телевидении, на вечере Ир. Абашидзе. Фотография какая-то кошмарная — объяснить не могу, чем! Это он нарочно принёс, п. ч. как бы борется (воюет) с Вами, Волк, — в моих больных глазах…

Мне ж он сказал, что я чудесно выгляжу и что у меня не болезнь, а чепуха, видимо.

— То-то Вы прибежали! — сказала я.

Мне было как раз очень больно, но я терпела. Сказал, что придёт послезавтра, — и я попросила еды: пусть принесёт пользу!

Вот, кстати, что надо ещё сказать Донскому Казаку Лавлинскому, когда он развякается насчёт объёма статьи: помимо всего (невозможности и бессмысленности больших сокращений), слишком изменились обстоятельства вообще.

Геннадий Гусев

НЕЗАБЫТОЕ

Как выяснилось на первом — и последнем в её жизни — допросе, белокурая Герта с детства бредила небом и смогла-таки пронестись над землёй не на ведьминой метле, а на вполне научно обоснованных «юнкерсах» и «мессершмиттах».

Мы, русские дети, называли «юнкерсы» «лаптежниками» за то, что колёса этих машин были «обуты» в обтекаемые железные козырьки — «лапти», а не убирались под брюхо самолёта, как у «мессеров» или наших «ястребков». …Стоп, а может — «лапотники»? Вот уже и не вспомню, как точнее: столько лет прошло… А Герта, оказывается, была чуть ли не диковинным исключением для всех «люфтваффе» — военно-воздушных сил германского рейха, коими командовал до самого скончания «тысячелетнего» фашистского царства толстый, мордатый летун Герман Геринг. Он, помимо прочих проявлений жизнелюбия (этакий немецкий Гаргантюа!), был большой «ходок» по дамской части. Может быть, этим и объясняется отчасти, что за всю войну немцы не создали ни одной эскадрильи своих «валькирий» или «ночных ведьм»? Не желали подвергать риску будущих производительниц «белокурых бестий»? Наверное.

Но Герта, красавица Герта, стопроцентная арийка, двадцати трёх лет, сумела пробиться в чисто мужское авиационное содружество и стала летать наравне с мужиками. В экипаже и в одиночку, разведчиком, и бомбометателем или «охотником» за живыми целями.

И пришёл ясный октябрьский день 1941 года, когда наши с ней судьбы едва не скрестились, что грозило мне и сёстрам моим безжалостной гибелью. Едва-едва, если бы не мама.

…В то весёлое солнечное утро ничто не предвещало трагедии. Мы дружно собирались в школу: я в первый класс, Анна в третий, а Тоня в пятый. Младшая сестра Лидаха (ей шёл всего второй год) уже умела ходить и бестолково толклась у нас под ногами. Ей одной не грозила бомба Герты…

Ну, пора! Мы друг за дружкой двинулись к двери — и вдруг, некрасиво изменившись в побледневшем лице, мама крестом раскинула руки у входной двери и, тяжело дыша, произнесла:

— Не пушшу, ребятки! Не пушшу — сердце не велит!

— Брось ты, мама, — сказала старшая, подойдя к матери вплотную. — Чего ты вдруг испугалась? Говорил же отец — перестали немцы к нам летать, все силы бросили на Калинин. А чего ещё бояться?

— Всё одно — не пушшу! — мать сомкнула губы; бледная, глаза горят каким-то чужим блеском, руки — крестом. Я тогда не мог и подумать, что она спасает нас от гибели.

Пришлось остаться дома. Сели за учебники, недовольные материным капризом. Какая она, в самом деле! Чего удумала: сердце, видите ли, не велит! А прогул как объясним — «мама не пустила»? Её же в неудобство введём.

А через час, как всегда внезапно, завыла сирена. Побросав книжки, следом за матерью мы шустро бежали на первый этаж — и потом в огород, в траншею, специально отрытую поглубже, поскольку никакого другого бомбоубежища возле дома не было. Мы пристально смотрели на маму, а она, сжав губы, по-прежнему молчала.

…Первый взрыв грохнул в районе вокзала. И тут же загрохотали-затарахтели зенитки. Послышался страшный рёв — это наискосок чуть ли не над крышей нашего дома на бреющем промчался «мессер» с большими крестами на крыльях. Я зажмурил глаза…

— Неужто к школе? — только и успела сказать Антонина. Вновь послышался взрыв, и земля в нашем «бомбоубежище» заходила ходуном.

Неужели?!

…Как было потом подсчитано, погибло 28 школьников из разных классов — от «первачков» до будущих выпускников нашей средней школы. Количество жертв могло бы быть ужасающе большим — спасло то, что бомба попала в правое крыло школы и разнесла его по кирпичику во время школьной перемены. Большинство детей по тревоге успели покинуть школу, кто-то перебежал на другую сторону улицы, кто-то прижался к земле в ближайшей канаве.

Но Герта, Герта, сукина дочь! Разметав бомбой полшколы, она ещё раз развернулась и выдала длинную очередь по вихрастым славянским головкам из своего крупнокалиберного пулемёта. Это, наверное, был в её жизни пик наслаждения — своим всемогуществом, своим превосходством над русскими, что посмели сопротивляться непобедимому рейху.

…Был пик, да весь вышел, когда, уже отдаляясь от Бежецка, «мессер» задымил, начал фыркать, чихать, колыхаться. Герта откинула стеклянный колпак, завалилась на бок и полетела к земле. Парашют раскрылся благополучно.