Читаем без скачивания Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37 - Татьяна Соломатина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядя-скрипач, имеющий на руках визитную карточку Елизаветы Петровны со всеми её, разумеется, шумными регалиями (и в эти регалии свято верящий, потому как сам заслуженный артист и не оставляет надежды стать народным), узнав о том, что любимая племянница, больная сахарным диабетом (причём первого типа, инсулинозависимым, с деструкцией β-клеток, приводящей к абсолютной инсулиновой недостаточности), беременна (причём от семьи факт беременности весь первый триместр скрывала, потому как заставят сделать аборт), звонит этой самой профессору Денисенко. Племянницу скрипача госпитализируют в отделение патологии беременности той самой клинической базы, на которой профессор Денисенко надувает щёки. Всем отделением патологии любимую дядину племянницу тащат сквозь беременность (в основном силами умницы Поцелуевой-Засоскиной, лично курирующей данный случай), опытными лоцманами обходя ухудшение толерантности к углеводам и все связанные с нею полиурии, полидипсии и потери веса. Лично начмед на обходе отбирает как-то у дядиной любимой племянницы торт, читая лекции о повышении уровня гликемии. Татьяна Георгиевна Мальцева как-то ночью, будучи ответственным дежурным врачом, выводит любимую дядину племянницу из гликемической комы, потому как торт она всё-таки где-то раздобыла, несмотря на бдительность родни и персонала. Всем роддомом любятся с дозами вводимого инсулина, привлекая самых крупнокалиберных эндокринологов, и мудрят с пропорциями коктейлей сахароснижающих препаратов. И даже дважды (!) дядину племянницу лично (!!!) посещает профессор Денисенко. Чтобы назвать её «моя птичка» и сказать, что «всё будет хорошо!». «Птичка» жалуется профессору, что Оксана Анатольевна Поцелуева как-то раз назвала её «безответственной дурой», а Татьяна Георгиевна Мальцева после вывода из комы вообще говорила страшные слова «надо срочно решать вопрос о целесообразности пролонгирования беременности!», чем «птичку», разумеется, страшно оскорбила, причинив ей невыносимую боль. Профессор Денисенко вызывает Поцелуеву и Мальцеву на ковёр и чихвостит их в хвост и в гриву за грубое обращение с пациенткой, с которой они, по правде сказать, носились, как с доверху наполненным ночным горшком.
– Её дядя – заслуженный артист России! – кричала Елизавета Петровна на ехидно переглядывающихся дам.
Татьяна Георгиевна изо всех сил сдерживала саркастическую усмешку, помимо воли искривлявшую её мимическую мускулатуру. Елизавета Петровна являлась номинальным руководителем её кандидатской диссертации. Которая ещё не была защищена. Оксану Анатольевну не связывало с профессором ровным счётом ничего. И потому она тут же отфутболила:
– Какое это имеет отношение к сахарному диабету первого типа у беременных?
Елизавета Петровна побагровела, посинела, побелела и снова побагровела. Причём всё это за несколько секунд. И выдавила из себя:
– Оксана Анатольевна, вам надо работать над своим характером!
– Слишком много работаю, времени для работы над характером не остаётся, – сказала Поцелуева-Засоскина, опустив долу светло-бирюзовые очи, в которых плескалось неугасимое ехидство.
Консилиум постановил родоразрешать «денисенкину племянницу скрипача» путём кесарева сечения. Оперировать её, разумеется, должна была Елизавета Петровна. Дабы не посрамить отечественный медицинский академический цех перед цехом заслуженных артистов России. Ну и потому, что «Семён Ильич, это моя пациентка!» На этих словах Засоскина скривила такую козлиную рожу, что дежурная акушерка, присутствующая на консилиуме, помимо воли прыснула. Профессор снова бросилась менять цвета, а Панин быстренько сказал:
– Хорошо. Ассистенты – Мальцева и За… Поцелуева.
И вот, наконец, настал тот торжественный день, когда профессор Елизавета Петровна Денисенко впервые в этом году будет вписана в журнал родов и поставит свою закорючку под протоколом в операционном журнале (куда ход операции запишет, само собой, Засоскина). В прошлом году профессор аж дважды была занесена в кондуиты. Оба раза ассистировал Панин. Действительно, не интерны же будут профессору ассистировать! Или, для тех, кто понимает, – и объяснять ничего не нужно.
Минут через двадцать в операционную внеслась профессор, в ярко голубой пижаме, выгодно оттенявшей её малиновый цвет лица. Она нарочито-торжественно воздевала вымытые руки, а на лице её было выражение, более уместное в пафосном «мыле», где на сорок семь минут экранного времени одной серии не менее семи раз произносится реплика: «Мы – врачи! Мы спасаем жизни!»
– Извините, задержалась. Важный министерский звонок. Вы готовы? – со сдержанным благородством актрисы медийной галёрки изрекла Елизавета Петровна.
– Давно! – подхватил в унисон на октаву ниже Святогорский.
Профессор зыркнула в него, но на лице анестезиолога была прописана такая деловитая серьёзность, что любой обожающий гротеск профессиональный ёрник забился бы в завистливых корчах и сделал харакири.
Санитарка подала профессору халат. Та кое-как в него въехала. Вечером санитаркам будет о чём поговорить. Операционная сестра развернула и поочерёдно подала перчатки. Профессор кое-как в них втиснулась дрожащими руками и ещё некоторое время неловко поправляла пузырящиеся на пальцах латексные кафтанчики.
– Перчатки нормально подать не можешь! – вызверилась профессор, уронив на пол поданную турунду с хлоргексидином.
Операционная сестра молча подала другую. Под маской не было видно выражения её лица, но глаза сестры мрачно хохотали. Вечером всей дежурной смене будет над чем мрачно похохотать, а уж как будет обложена профессор, ой!.. Долго, ох, долго проживёт Елизавета Петровна.
– Скальпель! – рявкнула профессор, мрачно восстав на место хирурга перед давно обложенным операционным полем.
Операционная сестра молниеносно подала Засоскиной корнцанг. Оксана Анатольевна быстро обработала операционное поле. Профессора швырнуло в багрянец, который просвечивал даже через маску. Её лоб моментально покрылся испариной.
– Скальпель! – повторила она.
Операционная сестра глянула на Мальцеву. Та кивнула. Сестра подала профессору скальпель. Та схватила хирургический инструмент, и… скальпель заходил ходуном. Тем не менее профессор занесла его над надлобковой областью. Перехватила, помогая себе левой рукой. И ещё раз перехватила.
– Йодонат, – сказала Мальцева.
Операционная сестра, ехидно подняв бровки, демонстративно взяла лежащую на операционном столе ватную палочку и, не менее демонстративно окунув её в раствор йодоната, подала Мальцевой, подмигнув.
– Показатели стабильные?! – строго уточнила профессор у анестезиолога, пока Мальцева рисовала йодонатом линию разреза для профессора, в строгом соответствии с заветами Пфанненштиля.
– Ну разумеется, – елейно растёкся Святогорский. – Мы же ещё не начали оперировать.
В операционную зашла врач-лаборант со своим чемоданом.
– Ну, что тут у вас… – недовольно начала она, но завидев спину профессора Денисенко, замолчала, изобразив в сторону анестезиолога пантомиму: «Понятно, молчу, молчу!»
– Елизавета Петровна! – сказал Мальцева.
И профессор наконец сделала разрез.
– Не было никакой необходимости в одномоментном проникновении в брюшную полость! – не выдержала Оксана Анатольевна, быстро промокнув салфеткой обильно выступившую кровь. – Надо было входить как обычно, послойно! Теперь е… любись с ушиванием!
– Фарабеф! – завопила профессор чуть не истерически.
– Надлобковое, – спокойно сказала Мальцева.
Операционная сестра подала Поцелуевой надлобковое зеркало, та моментально и споро установила его куда и как следует.
– Скальпель! – снова издала истошный вопль профессор.
Операционная сестра снова подала профессору скальпель, который несколькими мгновениями прежде та швырнула на операционный столик, не глядя. Поцелуева промокнула нижний маточный сегмент. И ещё раз промокнула. И ещё раз промокнула.
– Елизавета Петровна! – повторилась Мальцева.
Профессор занесла было скальпель над нижним маточным сегментом, но… передала его Мальцевой. Та моментально вскрыла матку, молниеносным движением аккуратно вернула инструмент на столик и развела двухсантиметровый разрез до двенадцати сантиметров, в рану выплыл плодный пузырь.
– Ножницы! – завопила профессор, но Оксана Анатольевна уже вскрыла плодный пузырь, сделав крохотный поверхностный надрез скальпелем. В руках Мальцевой и Поцелуевой хирургические инструменты жили, играли, танцевали и пели, как самые что ни на есть народные артисты. В руках у Елизаветы Петровны они превращались в кургузых увальней, совершавших нелепые пьяные па под караоке.
