Читаем без скачивания Голубые пески - Всеволод Иванов

А впереди, через человека, полз архитектор Шмуро, оборачивался к подрядчику и говорил скорбно:

— Разве так в Англии, Кирилл Михеич, водится? В такое унизительное положение человека выдвигать. Черви мы — ползти?!

Какой-то почтовый чиновник прокричал с другой стороны улицы:

— А вы на земле проживете, как черви слепые! Горький немцам продался и на деньги немецкие дома в Англии скупает. Вот царь-то кого не повесил!..

— Ура-а!.. — закричал он отчаянно.

Шмуро опять обернулся:

— Фиоза Семеновна не приехала? Напрасно вы жену отпускаете, в таком азиатском государстве надо по-азиатски поступать.

Кириллу Михеичу говорить не хотелось, а по песку молчком ползти неудобно. Еще то, — надел Артюшкины штаны, а они узки, в паху режут.

— Кто теперь город охранять будет? На солдат надежи нету, не нам же придется. Самых хороших плотников перебьют, это за что же такая мука на Павлодар-то пала? Поеду я из этих мест, как только дорога ослобонится.

Фельдшер Николаенко где-то тут тоже ползет. Голова у него голая как пузырь, пахнет от него иодоформом. На кого нашла позариться Фиоза Семеновна?

— Ладно хоть к уборке счистят шваль-то. Хлеба бы под жатву сгнили.

Штык ружья выскользнул из потных пальцев. Прапорщик Долонко закричал обидно:

— Качанов, не отставай. Э-эй, подтянись, яры близко.

В песок сказал Кирилл Михеич:

— Я тебе солдат? Чего орать, ты парень не очень-то.

А правильно — оборвались дома, яры начались утоптанные.

— Окопайсь!..

Гуляют здесь, вдоль берега по яру вечерами барышни с кавалерами. От каланчи до пристани и обратно. Двести сажен — туда, сюда. Жалко такое место рыть.

Выкопали перед головами ямки. Опалило солнце спины, вспрыгнуло и сталось так, высасывая пот и силу. Передвинул затвор Кирилл Михеич и, чтоб домой скорей уйти, выстрелил в пароход. Так же сделали все.

Саженовы командовали. Команды никто не мог понять, стреляли больше по биению сердца: легче. Офицерам казалось, что дело налаживается, и они в бинокль считали на пароходе убитых.

— Еще один!.. Надбавь!.. По корме огонь, левым флангом, — ра-аз!.. Пли!

— Троих.

Кирилл Михеич ворочал затвор, всовывая неловко обоймы, и говорил у разгоревшегося ствола ружья:

— А, сука, попалась? А ну-ка эту…

XIV

Плотник Емельян Горчишников, заместитель Запуса, командовал пароходом. Был он ряб, пепельноволос и одна рука короче другой. Вбежал в трюм, увидал мешки с мукой, приказал:

— Разложить по борту.

Борта высоко обложили мешками. В мешках была каюта капитана, а рыжий, выпачканный мукой капитан стоял на корточках перед сломанным рупором и командовал бледным, мокрым голосом по словам Горчишникова:

— Полный вперед… Стоп. На-азад… Тихий.

Пароход словно не мог пристать к сходням.

Пули с берега врывались в мешки с мукой. Красногвардейцы белые от муки и мук, всунув между кулей пулеметы и винтовки, били вдоль улиц и заборов.

Горчишников, бегая взад и вперед — с палубы и в каюты — скинул тяжелые пропотевшие сапоги и, шлепая босыми ступнями, с револьвером в руке торопил:

— Ниже бери… Ниже. Эх, кабы да яров не было, равнинка-бы, мы-бы их почистили.

И, подгоняя таскавшего снаряды, киргиза Бикмулу, жалел:

— Говорил, плахами надо обшить да листом медным пароход. Трехдюймовочку прозевали, голуби!..

Гришка Заботин сидел в кают-компании, курил папиросы и лениво говорил:

— Запуса бы догнать. Они бы с одного страха сдались. Тут, парень, такая верстка получится — мельче нонпарели. Паршивая канитель.

Горчишников остановился перед ним, выдернул занозу, попавшую в ступню.

— Пострелял-бы хоть, Гриша.

— Стреляй, не стреляй — не попадешь. Ты чего с револьвером носишься?

Говор у Гришки робкий. Горит в каюте электричество — захудало как-то, тоще. Да и — день, хотя окна и заставлены кулями.

— Блинов что ли из муки состряпать? На последки. Перекрошат нас, Емеля — твоя неделя…

Закурил, сплюнул. Звякнула разбитая рама. Рвался гудок. Заботин поморщился:

— Жуть гонит. Затушить его.

— Кого?

— Свисток.

— Пущай. Ты хоть не брякай.

— О чем?

— А что перекрошат. Народ неумелой. Обомлет.

— Я пойду. Скажу.

Он спустился по трапу вниз и с лесенки прокричал в проходы:

— Товарищи, держитесь! Завтра утром будет Запус. Белогвардейцы уменьшили огонь. Ночью мы пустим в город усиленный огонь. Товарищи, неужели мы!..

Красногвардейцы отошли от мешков и, разминая ноги, закричали «ура».

Горчишников поднял люк в кочегарку и крикнул:

— Дрова есть?

— Хватит.

Все обошел Горчишников, все сделано. Сам напечатал на машинке инструкцию обороны, расставил смены. Продовольствие приказал выдавать усиленное. Ели все много и часто.

Гришка опять сидел на стуле. Шевелил острыми локтями, вздыхал:

— Ладно, семьи нету. Я, брат, настоящий большевик: ни для семьи, ни для себя. — Для других. Только поотнимали все, работать по новому, а тут на-те… убьют.

— Убьют? Чорт с ними, а все-таки мы прожили по-своему…

— Это бы Запус сказал. А как ты думаешь, восстанут пролетарии всех стран?

— Обязательно. Отчего и кроем.

Гришка осмотрел грязные пальцы и сказал с сожалением:

— Никак отмыть не могу. Раньше такое зеленое мыло жидкое водилось, хорошо краску типографскую отмывало. Из наших наборщиков в красную-то я один записался… У меня отец пьяница был, все меня уговаривал — запишись, Гришка, в социалисты, там водку отучат пить.

— Не помогало?

— Ищо хуже запил. Больно хорошо пьяниц жалеют, а трезвого кто пожалеет… Хочу, грит, жалости. Жулик!..

Он послушал пулеметную трескотню, крики окопавшихся на берегу, пощарапал яростно шею и сказал:

— Заметь, с волненья большого всегда вша идет. У нас в Семипалатинске кулачные бои были. Ходил я. Так перед большим боем, обязательно под мышками вшу найдешь, а теперь по всему телу… Сидят они?

— Арестованные?

— Ну?

— Чего им. Мятлев, купец, на двор часто просится. Я ему ведро велел поставить. Ребятам некогда следить за ними.

— Трубычев все хороводит. Белыми-то. Серьезный мужик, не скоро мы его кончим. Запусу не уступит.

— Далеко.

— Говорить не умеет. А этот, как зальется, даже поджилки играют. Красив же стерва. Офицером только быть. Он, поди, из офицеров.

Горчишников любовно рассмеялся:

— Лешак его знат. Башковитый парнишка. Поджечь бы город-то, жалко. Безвинны сгорят. А зажечь славно-б.

— Безвинных много.

Переговаривались они долго. Потом Гришка свернулся калачиком на диване и заснул. Горчишников обошел пароход, для чего-то умылся.

Пули щепали обшивку и колеса. Все так же сидел капитан у рупора, бледный, грузный, рыжеусый. Нестройно кричали с берега «ура».

На другом берегу, из степи проскакали к лесу казаки, спешились и поползли по лугу.

— Кругом хочут, — сказал какой-то красногвардеец.

Мадьяры запели «марсельезу». Слова были непонятные и близкие. Громыхая сапогами, пробежал кашевар и громко звал:

— Обедать!..

Горчишников вернулся в каюту, помуслил карандаш и на обороте испорченной «инструкции обороны» — вывел: «смерть врагам революции», но зачеркнул и написал: «по приговору чрезвычайной тройки»… Опять зачеркнул. Долго думал, писал и черкал. Наконец, достал один из протоколов заседания и, заглядывая часто туда, начал: «Чрезвычайная тройка Павлодарского Сов. Р., С., К., Кр. и Кирг. Деп. на заседании своем от 18 августа»…

Чуть-ли не пятьсот раз выстрелил Кирилл Михеич. Сухая ружейная трескотня облепила второй одеждой тело, и от этого, должно быть, тяжелее было лежать. Песок забрался под рубаху, солнце его нажгло; грудь ныла.

А стрельбе и конца не было.

Шмуро тоже устал, вскочил вдруг на колени и махнул вверх фуражкой:

— Ребята, за мной!

Ему прострелило плечо. Фуражка, обрызнутая кровью, покатилась между ямок. «Где шлем-то?» — подумал Кирилл Михеич, а Шмуро отползал на перевязку. Он не возвратился. Еще кого-то убили. Запах, впитываемой песком крови, ударил тошнотворно в щеки и осел внутри неутихающей болью.

Кирилл Михеич остановил стрельбу. Потускнели — песок, белый пароход, так деловито месивший воду, огромные яры.

Травы захотелось. Прижаться бы за корни и втиснуть в землю ставшее понятным и дорогим небольшое тело. Хрупкие кости, обтянутые седеющим мясом…

Кирилл Михеич незаметно перекрестился. Больше прижать ружье к плечу не находилось силы.

Крикнул зоркий Долонько:

— Стреляй, Качанов.

Попробовал выстрелить. Ружье отдало, заныла скула.

Кирилл Михеич подполз к прапорщику и, торопливо глотая слюну, сказал:

— Можно за угол?

— Зачем?