Читаем без скачивания Третья истина - Лина ТриЭС

Речь Трофимыча прервала громовая команда к построению. Дядя Гриша, обняв Тоню и похлопав Лулу по плечу, не торопясь отошел к возникающей нестройной шеренге. Высокий, он оказался первым по росту и первым скрылся из вида, когда ряды двинулись в сторону большака. Некоторые из женщин побежали за колонной, выкликая имена близких.

Наконец, вся колонна растворилась в пыли проселка. Тихо разбредались люди, некоторые все еще стояли на дороге, глядя вслед ушедшим. Некоторые всхлипывали. Но так, как плакала Лулу, не плакал никто. Тоня взяла ее, захлебывающуюся подмышки и усадила к Кате, приговаривая:

— Ну, будет, будет, вот и верно, сдуру привела. Голова не соображала под такое дело, что и творила… И так одно расстройство, а тут вы еще…

Но она продолжала плакать и не обратила внимания, как телега снялась с места, покатила по дороге и, наконец, остановилась возле высоких ворот.

Спотыкаясь, Лулу понуро побрела по пустым коридорам. Весь дом показался ей вымершим, брошенным, как заколоченная лачуга дяди Гриши… Пытаясь отвлечь себя, отогнать тяжелые картины только что виденного прощания, она запела было веселый мотив и проскакала немного на одной ножке, но звуки получились фальшивыми и грустными, а скачки не в такт…

Тогда, прямо в коридоре, она уселась на пол, механически достала из кармана цветной мелок и стала безучастно водить им рядом с собой.

— Ты так готовишь материал к уроку? Тогда ошиблась временем и местом! — прозвучал над ней недовольный голос Шаховского. — Ты опоздала на час.

На уроках Виконт любил предлагать Лулу называть оттенки цвета по картинам или придумывать рассказы по ним. Услышав оклик своего учителя, Лулу тотчас вскочила с пола и подняла на него глаза:

— Они там так кричали! Так плакали… Их всех убьют! Она так его держала…А его все равно увели … одна там прямо упала. — С каждой фразой Лулу всхлипывала все сильнее и, наконец, снова заревела во всю силу.

— Кто упал? Что случилось? Чего ты опять начиталась? — отшатнувшись, подозрительно спросил Виконт, несколько смягчая голос. — Ну, успокойся!

— Я с Катей и Тоней ездила провожать Петра, — с трудом проговорила Лулу, — а там всех так провожали…все плакали… так плохо было…

— Так. Ничего больше мне не надо говорить, — сжав губы и нахмурив брови, прервал ее Виконт, — я понял. И Антонине я объясню, чего не следовало делать. А ты послушай. Да. Это очень тяжко, Александрин, и тем, кто уходит и тем, кто надеется дождаться. Но помочь, ни тем, ни другим, сейчас нечем.

— А что такое Санья? — невпопад, подчиняясь течению своих мыслей, спросила девочка.

— Саня? Какой Саня?

— Дядя Гриша мне сказал: «Не плачь, Санья!»— задушевно припомнила Лулу.

— А-а! Саня, Шура, Саша — так по-русски сокращается твое имя, Александрин. Однако «Саня» вам, мадемуазель, не подходит, — сказал он и быстро добавил:

— Занятия пропущены, мне пора по делам, а ты, Александрин, иди, поешь и не отчаивайся.

Она нуждалась сейчас в утешении, в понимающем собеседнике и в глубине души ожидала встретить его в Виконте, но тот, как видно, не желал распространяться на эту тему. Тем не менее, Тоню, видимо, не поленился найти, потому что позже, накрывая на стол, та сказала:

— Теперь через эту нашу поездку Пал Андреич и вовсе запретил всем девушкам уходить за ворота, не спросившись, — и запела под нос что-то жалостливое. Но на Лулу, видимо, не обиделась, потому что приветливо продолжала:

— А вы успокоились, барышня, и ладненько. А как будете кушать, со всеми или у себя? Отец приедет к обеду…

— У себя, — быстро сказала Лулу и, захватив ломтик хлеба и горчицу, сама понесла их наверх.

Минут через пятнадцать Тоня с небольшим подносиком втиснулась в полуоткрытую дверь. Лулу, вздохнув, приступила к трапезе. Тоня, подпершись, тоже присела боком к столу и сказала:

— Эх, всех мужиков угнали!

— А Вик… а мсье Поль? Он же остается? — с надеждой спросила Лулу.

— Пал Андреич? Какой же он мужик? Не помри ваша бабушка, он бы и в учителях не ходил…

— Моя бабушка желала, чтобы он был учитель? — не поняла Лулу.

— Да, Господь с вами, совсем наоборот!

Говорить о Шаховском Тоне явно нравилось.

— Она ж его, как родного, воспитала, да что, как родного — любимцем ее был, среди родных детей. Я-то все знаю, мне мать говорила, а она у них еще в Петербурге служила, мы, барышня, не здешние, оттого я эту их речь казацкую не восприму никак! Вот был случай, меня в станицу послали…

— Тоня, а бабушка, откуда с ним познакомилась? С Полем Анреевичем?

— А-а! Дак это такая история жалостливая, что вам и рассказывать не могу, чувствительная вы такая, да и рано вам…

— Почему? Говори, пожалуйста!

— Вроде, подруга вашей бабушки от большой любви заболела. Замужем несколько месяцев побыла, мужа лишилась — и пожалуйста…

— Как это «заболела от любви»?

— Да, говорю же, рано вам, ну, тосковала сильно….Слушайте лучше дальше, чего скажу. Павла Андреича бабушка ваша и покрестила — крестной, значит, его стала. Родная мать все по заграницам лечилась, а мальчик тогда при ней, бабушке, значит, вашей оставался. А как мать померла, ему лет десять было, крестная его насовсем при себе и оставила. Это правильно, это по-христиански. Она его, будто, усыновила. Свои дети тогда уже были взрослые, на беду все мальчишки, а ваш дедушка, земля ему пухом, еще и поважнее военный был, чем ваш папенька, а устав — точь-в-точь: мать сыновьями не ведай! Сызмальства — в военное учение. Она и привяжись к крестнику, а муж не встревал. Ей, вишь ли, военная муштра — как нож в горле… Она через это детей своих и не видела почти. А Павла-то Андреича стала по-другому, как барышню, учить — книжки, музыка, рисование. Мать говорила, как в дом новую картину или там фигуру какую привезут, она ее долго и сблизи и издаля рассматривает. И крестник с ней.

— И мы с мсье Полем картины смотрим! — выпалила Лулу. — Это так интересно! Ты что думаешь, Тоня? Снег — просто белый? О, нет! Он и серый, и желтоватый, и розоватый, и прозрачный, и тусклый бывает, и иск-ря-щийся… — старательно выговорила она.

— Гляди, каких слов понабралась! Да как выговариваете-то чисто! — поразилась Тоня.

— Да, можно смотреть, смотреть, и ничего не видеть! Надо учиться видеть и выражать словами увиденное, — важно произнесла Лулу и замолчала. Она вспомнила, что сегодня лишилась порции этого желанного учения, а вместе с тем и причину — пыльную страшную площадь, крики, плач…

На душе стало тоскливо.

— Да уж, Пал Андреич про это знает… Сам на рисовальщика учился по заграницам разным… Что-то засиделась я тут с вами здорово, — сказала Тоня, заметив выражение лица Лулу.

— Нет, нет, Тоня, немного поговори со мной… если бы Павел Андреевич видел сегодня утром, какие ужасы бывают…

— Вы скажете тоже, барышня! Думаете, поплакал бы с нами? То ли он еще видел, отчаянный такой! Вы думаете, барыня его барышней воспитывала, он барышней и вырос? Он, как назло ее сыновьям, их всех переплюнул в воинских науках, и на шпагах ихних этих, и на конях, и в драках. А дедушке вашему — по нраву, он поощрял, разрешал обучаться, не скупой был. И дообучался… такой еще задира стал женин воспитанник… Он в загранице своей такие штуки пошел откалывать, барыня все пугалась. Вот я вам случай расскажу… Как-то мою мамашу позвали в комнату, входит, а барыня чуть живая и плачет-заливается. Лиза, — говорит, — а это моя мать, Лизавета Григорьевна, — Лиза, беги сейчас на почту и пошли это письмо, чтоб сегодня же ушло. Ну, мать побежала, а как вернулась, ненароком услыхала, как барыня, Елена Александровна, рассказывала сыну, Семен Васильчу, с Полем такое, дескать, несчастье. Ну, я не могу передать, какими словами она говорила, а вышло вот что: Пал Андреич, а ему тогда уж, наверное, восемнадцать было, по ночам взял моду по городу гулять, какой город я не знаю, ну, где-то в загранице. Раз — ничего, два ничего. Ну, ссоры, драки, конечно, бывали — характер-то взрывной…

Тоня вздохнула, видимо припомнив недавние «объяснения» Виконта о том, что можно и чего нельзя.

— А тут как-то на сторону друга стал, в защиту, у того то ли сестру обманули… то ли зазнобу задели… А наш Пал Андреич обидчика и наказал, друг, кажется, сам хворый был. Только молодчик тот оказался сыном ба-альшого чина воинского. Он и упек нашего в тюрьму. Да еще и раненого! А Пал-то Андреич, вместо того, чтобы объяснить, кто он, да из какого дома — молчком. Молодой, гордый. Вместо этого несколько месяцев в тюрьме отсидел. Как рана зажила — убежать ухитрился. А все это время, где он, да что с ним было неизвестно. Только потом письмо отписал. Меня, дескать, ищут, адрес у меня другой, скрываюся, выберусь сам. Бабушка ваша чуть ума не решилась. Ну, она большие связи имела! Уладила! Это только один случай, а сколько было… Все время куролесил. Елена Александровна уж как старалась для него, но и он любил ее — ужас! Когда узнал, что она при смерти, денег не дождавшись, на корабле каком-то чуть не матросом до России добирался. А знаете, барышня, что за жизнь у матросов? И бьют их как… А потом посуху, на чем попадя во всю прыть, в дороге спустился до нитки. Ваш отец, да дяди едва его признали… Да уж бабушки в живых не застал…