Читаем без скачивания Я и мой автомобиль - Леонид Лиходеев

И тут поняли яковлевские орлы, что перед ними — пресс. Но поняли поздно, хотя все были правильные слесаря и в технике разбирались. И такой это был пресс, что одним ходом делал он из «виллиса» лепешку, а другим отправлял ее на пароход. И пока он отправляет, въезжает в него следующий «виллис»…

Иван Ефимович обомлел, не сообразил что к чему, а по третьему «виллису» кинулся к представителю:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться…

— В чем дело?

— Как же можно это терпеть? Мы же целый месяц жизни не видели, делали их…

Полковник перебивает:

— Вы, лейтенант, устали, идите отдыхать.

А сам глазами крутит на американского представителя. Американский представитель, видать, по-русски понимает, что-то сквозь зубы — другому. Стоят — посмеиваются. Наш майор отводит Яковлева в сторонку:

— Ты понимаешь, что делаешь? Трибунала захотел? Где твои гордость и патриотизм? Валяй с глаз и шарагу свою уведи, пока цел!

А ребята, действительно, стоят бледные до изнеможения, и видно по их лицам, что погибают они как побитые, как помятые этим прессом. Яковлев подходит, говорит:

— Ребята, нам здесь делать нечего… Мы свое сделали… Жалость наша тут не поможет. Тут — политика.

Построил кое-как, увел, и правильно сделал, потому что, как только из порта вышли, два слесаря — к решетке и забились:

— Мы же их как малых детей!

Ну, другие оттаскивают. Мол, какая разница, отдать надо было, а что с ними будут делать — нас не касается. Вроде бы не видели.

— Как же не видели, когда видели!.. В три господа бога мать! Это же машины! Это же на них ездить и ездить!

— Вот как капитализм поступает с нашим трудом!

— И негров пустили, сволочи, а? Мол, такая работа, что и негр справится…

Но на негров у яковлевских орлов зла не было. Понимали — подневольные. Приказали им уничтожить, они и уничтожают. Может, он и жвачку жевал, чтобы нервы успокоить: тоже ведь — человек, трудяга, знает, почем работа стоит.

А на американцев, на белых, было зло.

И только старшина Василий Петрович, как старший по возрасту, закурил и сказал:

— Списать надо было… Побили, мол, в борьбе с врагом… И все… Списать надо было…

И при таких его словах все замолчали, закурили, вроде ничего не было. Дело было высокое, недоступное и опасное…

В тот вечер подразделение напилось. Напилось горько, как никогда. Василий Петрович спирту достал, тушенки. Вскроешь банку, а там — розовое, как язык показывает, сволочь.

Конечно, ругали начальство, но осторожно.

— Надо было списать, правильно старшина говорит.

— Неверно! Надо по-честному, без обмана. Занял — отдавай…

— Кровь они нам небось не отдадут? Тоже — занимали…

— Что ж они, сами оставить нам их не могли? У нас — разруха: почему не помочь?

— Жалостливый какой! Помочь! Христа ради, что ли? Мы не нищие. Ты говори, да не заговаривайся, даром что выпил. Тут — классовая борьба. Они бы тебя самого — под пресс, когда бы смогли…

— Это все так, ребята, но машинок жалко… Как он двинет ее, а из нее — масло, как сукровица, и хрустит, как кости ломает… Звери, не люди…

Старшина Василий Петрович возражает:

— Стало быть, выгода есть.

— Какая ж такая может быть выгода — машины плющить на блины?

— А такая выгода. Лом возить на переплавку — выгоднее.

— А им, сволочам, и лому не надо! Для политического фасону!

— Возможно, и для фасону… Ты вот жалостью живешь — над каждым подшипником трясешься. А он — выгодой. Вот тебе и весь фасон. Выгода жалости не признает.

Иван Ефимович Яковлев в разговор не встревал, будучи человеком тихим. Но слушал и думал. Думал он о жалости и выгоде, и было ему от тех мыслей горько. И появилась у него мечта — чем заняться в мирное время. Но уже понимал он, что чем бы ни занялся, одна у него будет забота — наживать государству капитал. Чтоб ничего ни у кого не занимать.

С таким потрясением сознания и начал фактически мирную жизнь Иван Ефимович Яковлев.

И было в его жизни второе потрясение, которое его окончательно закалило.

Случилось оно лет через пятнадцать, когда он уже был директором леспромхоза…

Между Филькой и активным пенсионером Григорием Мироновичем установились дипломатические отношения раз и навсегда. Пес понял, что Григорий Миронович его не одобряет, и решил с ним не связываться.

Активный пенсионер садился на скамейку у подъезда, садился откинувшись, грея на солнце живот, покрытый коричневыми брюками в белый рубчик. Брюки эти держались пояском под самой грудью, отчего живот был круглым, вроде спрятанного футбольного мяча.

Пес вылетал из подъезда веселясь, однако при виде Григория Мироновича степенел и, несмотря на то, что малая надобность распирала его изнутри, пес терпел, проходя мимо коричневых брюк прилично. Пес волочил свой калеченый задик не то чтобы стесняясь, а как-то скрывая свою недужность. Но проницательный пенсионер недужность замечал и делал из нее соответствующие выводы.

— Зачем вам такая собака? — спросил Григорий Миронович благодушно, ввязываясь в разговор.

— На этот вопрос трудно ответить, — сказал я.

Филька рвался с поводка, мы прошли мимо по своим делам. Когда мы возвращались, Григорий Миронович сказал, продолжая мысль:

— Собака должна быть красивой… А ваша — некрасивая…

— Неужели? — спросил я. — Филька, говорят, ты некрасив, что ты на это скажешь?

Филька высунул язык, часто дыша. Ему не хотелось говорить.

— Собака должна быть большой и здоровой, — развивал свою мысль Григорий Миронович. — Что это за собака? Собака должна или сторожить, или работать ищейкой, в крайнем случае ходить на охоту… А ваша собака ни то ни се.

— Ну что вы! Филька — прекрасный собеседник. Когда с ним говоришь — он молчит, что может быть лучше?

— Молчит… Конечно, молчит… Теперь вы с ним мучаетесь… Надо было его убить в детстве. Теперь это делают очень безболезненно. Уколют — и все, щенок засыпает.

— Но его не хотели убивать, Григорий Мироныч…

— И я вижу, что не хотели… И поэтому вы имеете больную собаку…

Филька спрятал язык и слушал, склонив голову к плечу.

— Уродливое надо уничтожать! Это здоровая греческая философия, — пояснил пенсионер.

— Но Филька не знает, что он уродлив.

— Мало что он. не знает… Он и не должен знать… Вы всегда занимаетесь отсебятиной… Он у вас зарегистрирован?

Я понял, что погиб. Но судьба моего четвероногого друга толкнула меня на ложь во спасение:

— Зарегистрирован.

— Интересно, — усомнился активный пенсионер, — как это они регистрируют больных собак? Надо проверить. Где вы его регистрировали?.

— А вы узнайте сами где. У вас должны быть большие связи.

— Мы боремся за обязательства, — строго, но незлобиво пояснил Григорий Миронович. — Мы приняли обязательство регистрировать кошек и собак.

— Да, — сказал я, — скот мелкий и скот крупный… Давайте выполним обязательства на семь лет раньше срока! Филька, домой!

Начиналась весна.

Начиналась весна — время посева хороших рациональных зерен. Ах, рациональное зерно, набухающее во влаге раздумий…

Мне нравится идея обслуживания, потому что я многого не умею делать сам. То есть я не сторонник натурального хозяйства.

Если бы моя воля — основал бы я такой трест, или мастерскую, или просто забегаловку, где на клиента надевали бы нимб. Такое заведение, скажем, ПВБХ — Пусть Вам Будет Хорошо. Или НБ — Не Беспокойтесь. Можно также назвать проще, скажем, ВСС-Все Суета Сует.

Повесить на стенку красочные портреты сочинителя Экклезиаста и Эпикура. Этих двух общественных деятелей, несмотря на некоторые расхождения в их взглядах, я всегда считал основоположниками идеи обслуживания населения.

И были бы у меня тридцать три богатыря. Все они были бы равны как на подбор, каждый специалист своего дела. Один чистит, другой шьет, третий ремонтирует что-нибудь. Прекрасно.

С чего же это все началось?

Примерно тридцать лет и три года я вел себя, как Илья Муромец. То есть сидел на печи, болтал ногами и мычал глупости.

О блаженное невозвратное время, когда человек еще юн, невзирая на возраст! Когда он еще совсем отрок, от которого ничего не требуется.

Потом я вскочил, огляделся и путем силы молодецкой побил рати несметные. Сначала я прикончил Идолище Поганое, потом наддал Каликам Перехожим и, наконец, стал щелкать Соловьев Разбойников

Работы оказалось неожиданно очень много. До обеденного перерыва я сжигал все, чему поклонялся, а после обеда поклонялся всему, что сжигал.

Я самоотверженно вкалывал. Прошло некоторое время, и я ощутил возможность купить себе автомобиль.

С этого момента, собственно, и началась моя действительная биография. Передо мной стали раскрываться души и характеры. Передо мной открывали души пьющие и непьющие, тяготеющие к лести и не тяготеющие, принципиальные и беспринципные. Будучи, как мне казалось, человеком нельстивым, я стал обнаруживать в себе огромные запасы суетливости. Мой милый, нежный, прекрасный автомобиль оказался ключом к неведомым тайнам человеческих характеров и отпирал эти тайны так, как будто он был не ключом, а универсальной отмычкой.