Читаем без скачивания Вольф Мессинг - Михаил Ишков

Это были радостные мгновения, я запомнил их на всю жизнь. Никто не знает о моей поездке в Эйслебен, пусть это путешествие останется выдумкой навязанного мне судьбой автора. Лучший актер на свете — это зло, оно любит рядиться в мир и порядок, любит подманивать длиннополыми робами и кружавчатыми передниками. Единственное спасение — дистанция, назначенная тобой, чтобы отделить себя от мира, от любого, даже самого светлого в мире учения, от верности национальной идее и любой другой идее, которая требует безоговорочного, нерассуждающего смирения. Твой палач — искренность, уверенность в верности избранного пути; держись от таких советчиков подальше. Твой грех — «ответственность», необходимость исполнить долг; избегай ее, пусть даже самый нормальный из всех нормальных людей считает, что в этом заключается «смысл жизни». Это расстояние — твое сопротивление, а сила сопротивления — это длина промежутка. Этот зазор позволит вовремя оценить всякого рода повальные поветрия, всякий бред, ворохом сыплющийся на каждого из нас, является ли он телепатом или нет. Это утверждаю я, Вольф Мессинг, витающий на уровне четырнадцатого этажа.

И в заключение еще раз о Мессинге. Если «не нашему» Мессингу так и не суждено достаться Ханне, пусть он останется «ничьим». Пусть сохранит дистанцию. Вспоминать об этом горько, но полезно для сохранения мира во всем мире и уважения к самому себе, пусть даже и безвоздушному.

В полдень мэр торжественно выбил деревянную пробку из дубовой бочки, и пиво полилось рекой. Правда, литр был дороговат, но нам выставлялось по две кружки за счет города. Я никогда не был приверженцем этого бурлящего в желудке напитка и отдал свою порцию Гюнтеру. Сам же пригубил яблочной настойки, правда, сделал это после своего номера, к которому готовился так долго и втайне от господина Цельмейстера.

Толчком к тому, чтобы овладеть искусством бездонной памяти, послужила встреча с удивительным человеком, умевшим практически мгновенно запоминать громадные ряды цифр. Чтобы зафиксировать таблицу, в которой было пятьдесят клеток, а в каждой клетке четырехзначное число, ему требовалось минуты три. Он складывал, вычитал, умножал и делил в уме любые числа. Побывав на его выступлении в Аргентине, я испытал острую зависть к человеку, способному творить чудеса, даже мне казавшиеся недоступным.[27]

По настоянию местного директора почты, являвшегося по совместительству председателем эейслебенского общества, занимавшегося «изучением тайн природы», мое выступление приберегли под конец, а до того жару давали Шуббель и наши дамы.

Первой, потрясая гривой, на сцену вышла Бэла, невенчанная жена Гюнтера, и спела куплеты. Это было очень жизнерадостное зрелище, много аплодисментов. Далее скетч с участием Гюнтера. Объяснив публике, что «дорогая женушка» где-то задерживается, он встал на руки, упакованные в специальные кожаные мешочки. Публика затаила дыхание, наблюдая как инвалид-фронтовик (так он представился), уселся на стул лицом к зрителям и, зажав между пальцев ног ножик, начал чистить картофель. При этом Гюнтер в рифму проклинал всех подряд — победителей, репарационную комиссию, веймарских говорунов, «жирных котов» из Союза промышленников, фрейкоровцев, не знающих отдыха в поисках крамолы. Этот выпад на площади встретили свистом и кто-то из публики громко крикнул.

— Эй, парень ты случаем не из красных? Их у нас здесь не любят.

— Нет, — ответил Гюнтер, — я из безруких. Умелец, каких поискать, да и по женской части я мастак. Если кто из дам желает проверить, пожалуйста.

Ворвавшаяся на сцену фрау Марта, потрясая огромной бородой и скалкой в руке, крикнула.

— Я тебе сейчас проверю, какой ты мастак, кот ты мартовский!

Из толпы донеслись крики: «Бей его, пролетария!» — что свидетельствовало о подспудной приверженности зрителей к национальным ценностям. Пока фрау Марта гонялась по сцене за неверным супругом, они били кружками о столы, кричали «Хох», затем грянули «Пивной марш».

Удачным оказался и финал этой незамысловатой пьески. Гюнтер, умоляя о помощи, воззвал к любовнице. На сцену ворвалась женщина-лошадь, чье появление публика встретила громом аплодисментов и приветственными криками.

После них пришел мой черед. Директор местной почты предварил мое выступление коротенькой лекцией о непознанных тайнах природы. Свое выступление он закончил призывом к собравшимся принять посильное участие в предстоящем научном эксперименте, который уважаемый «герр профессор» — так он представил меня — любезно согласился произвести в присутствии почтеннейшей публики. Для этого необходимо было выбрать комиссию. В комиссию вошли пять человек — сам начальник почты, уже знакомый мне почтальон, разъезжавший по Эйслебену на велосипеде, а также другие уважаемые граждане. Мне завязали глаза, и почтальон, человек восторженный, прекрасный индуктор, желающий всеми силами проникнуть в тайны непознанного, осторожно поддерживая за локоток и указывая путь, проводил меня со сцены. На площади установилась тишина, и я мысленно вообразил, как члены комиссии, согласно условиям эксперимента, азартно рисуют на доске кружки различного диаметра.

За кулисами почтальон стыдливо признался, что зовут его Теобальд, но все окликают его Тео, что ему посчастливилось побывать на моем выступлении в Лейпциге, и он восхищен моими попытками приоткрыть дверь к тайнам непознанного. Почтальон уверил меня, что для него великая честь помочь мне в проведение эксперимента. Я слушал его в пол-уха, мои мысли были заняты тем, что происходило на сцене.

Любители открывать тайны мироздания потрудились на славу. Они изрисовали доску вдоль и поперек. Когда Тео помог мне подняться на сцену и снял бархатную повязку, я на мгновение повернулся к доске, затем отвернулся и произнес:

— Нарисовано четыреста двадцать восемь кружков.

Подсчет занял пять минут. Число оказалось правильным. Любители пива дружно грянули «Хох» и затянули «Trink, Bruderlein, trink!»

Trink, trink, Bruderlein, trink!Lass deine Sorgen zu Haus.Maide den Kummer und maide den SсhmerzDann ist dein Leben ein Schetz[28]

Затем на доске написали два шестизначных числа. Я мгновенно сложил их, поделил и умножил. На каждую операцию мне потребовалось три-четыре секунды напряженного внимания. Комиссия во главе с мэром проверила ответы на бумаге, все сошлось.

На этот раз площадь откликнулась на удивление жидкими аплодисментами. Уязвленный, я решил наплевать на запрет господина Цельмейстера и под голосистое завывание «Roslein, Roslein, Roslein rot…»[29] исполнил свой коронный номер. Суть его заключалась в том, чтобы кто-то из членов комиссии спрятал какую-нибудь маленькую вещицу среди зрителей. Единственное условие — не уносить ее с площади. Любители пива оживились, забыли о розочке, и я заранее начал потирать руки.

Меня вновь увели со сцены. Спустившись по ступенькам и закурив, я случайно глянул вдоль проулка — из ворот гостиницы выезжал какой-то грузовик. Я тогда мельком отметил — зачем грузовик в таком живописном месте? На задах меня продержали минут десять. Спрятать выбранную комиссией вещицу доверили почтальону, известному своей честность и неподкупностью.

Затем начались чудеса. Вернувшись на сцену, я схватил Тео за руку и попросил напряженно думать о том, где спрятана эта таинственная штукенция. Несколько секунд мне хватило, чтобы выбрать направление, наконец я бросился на площадь, таща за руку восхищенного моей расторопностью почтальона.

Мы торопливо помчались вдоль рядов — мысли местного почтаря были просты и безыскусны. Сначала, наверное, для того, чтобы не выдать местонахождение спрятанного предмета, они скакали с предмета на предмет — он не любил, но «уважал» евреев, особенно таких как я, «научных работников», так он мысленно выразился; то и дело пытался отвлечь себя велосипедом, которому требовалась смазка; не к месту вспомнил о какой-то тетушке Гертруде, которую слишком холодно приветствовал сегодня. Надо будет не забыть поздравить ее с днем рождения. Далее, увлеченный экспериментом, мыслил уже более последовательно. Реакция на мои подергивания стала вполне доступна, он работал без подвохов, но, рассуждая научно, какой подвох мог смутить Мессинга? Вскоре я учуял направление и повел Тео вдоль третьего ряда столов. Зрители поворачивались и, позабыв о пиве, во все глаза наблюдали за нами. Скоро на площади утих шум, окончательно унялись певцы, прекратились разговоры. Я торопливо шел вдоль скамеек, пока не добрался до зрителя, единственного, кто так и не удосужился повернуться ко мне. Я был уверен — предмет у него. Он сидел спиной к проходу, низко опустив голову — какая более явная примета могла бы выдать его?! Лихорадочно забегавшие мысли почтальона утвердили меня в этой догадке.