Читаем без скачивания Хакер Астарты - Арнольд Каштанов

Волнуясь так, что глаза увлажнились, капитан пустился в авантюру музыки. События развивались стремительно: возникал красивый звук виолончели, и Николай мгновенно, как бы забегая вперед, угадывал следующий звук. Почему-то было чрезвычайно важно его услышать, иначе лад рушился и наступал хаос. Это чувство длилось долю мгновения, но в него успевала вместиться вся надежда, на которую Николай был способен. Тут же приходил следующий звук, тот самый, которого Николай ждал, и одновременно возникало предвидение звука, следующего уже за ним, надежда на него, страх, что его не будет и возникнет хаос, но и этот звук возникал, то же переживание продолжалось и со следующим, и дальше и дальше, пока длилась музыка. Николай бежал от звука к звуку, как волк вдоль флажков или как кошка на запах мяса, надежда сбывалась и сбывалась, он то опускался со звуком, то взлетал и как бы увеличивался в размерах, а когда надежда не сбывалась, сжимался, напрягался и не терял надежды, что звук потерялся не навсегда, он просто побежал окольным путем, и если довериться цепочке, то он придет и лад не обманет. Череда звуков, сохраняя лад, но дразня обещанием, все запутывала в сложных пассажах, уводила куда-то в сторону, он недоверчиво следовал за ней, готовый и к надежде и к разочарованию, наконец начинал понимать, что никакой ошибки не было, недоразумения не случилось, мелодия не предала его, это всего лишь, как он и надеялся, обходной маневр Кизы на пути к торжеству гармонии, и когда, наконец, ожидаемый звук возник в конце там, где он и должен быть, Николай счастливо расслабился, как человек, переживший опасность. Если запах открывал ему, что время неподвижно и движется не оно, а жизнь, то звук отрицал время вообще — времени не было, было только чередование наличия и отсутствия, и не имело значения, зрительное оно, слуховое или мыслимое, можно было изобразить это чередование графически на листе бумаги, то есть исключить из него время вообще, превратив его в пространство, ничего при этом не менялось, это была первозданная структура, реализованная в звуках.

Мелодия звучала в ушах Николая, когда он провожал Кизу в комнатку, которую она снимала в сорока минутах ходьбы от офицерского городка, по кривой тропе параллельно разбитому, без бордюра, асфальтовому двухрядному шоссе. Угол с кроватью Кизы отделялся буро-розовой занавеской от остального пространства горницы с русской печью и посудными полками у входной двери. Там же, „колодцем“, как фигура „городков“, лежали, подсыхая у раскаленной железной заслонки, дрова. Кровать Кизы стояла вплотную у стены, под окном с видом на толевые крыши сараев. На ней в беспорядке лежала одежда, которую Киза торопливо примеряла, прежде чем выйти из дому. Хозяйка зловредно громыхала горшками в печи. Капитан сел на кровать, притянув к себе Кизу. Она деловито отодвинула лежащее на цветном покрывале черное платье, чтобы не помять. Хотела повесить на спинку кровати, но передумала. Отказать капитану ей было труднее, чем уступить, — не из субординации, а по недостатку опыта решительных действий. Она не сознавала в себе права на них. Между тем у Николая право на Кизу было, он просто применил его в очередной раз. Предложив проводить, он предложил и все следствия этой прогулки, так что отказывать надо было сразу, на ступеньках гарнизонного „Дома офицеров“. К мужскому вожделению Киза привыкла, не приписывая его своей особой привлекательности, по наивности считая, что любая молодая женщина годится любому мужчине, а ненасытная мужская похоть требует утоления, то есть от воздержания мужчина умрет, как умирают от голода и жажды. Лагерный опыт укрепил ее представление о неизбирательной похотливости мужчин.

Когда год спустя Николай перебрался к ней с чемоданом, Киза решила, что ему удобнее так, чем каждый раз с разными женщинами создавать бытовые обстоятельства для минут облегчения. Вместе с тем она чувствовала себя в положении воробья, в солнечные дни мая прилетающего к ним на карниз. Николай через форточку высыпал на подоконник крошки и из комнаты с улыбкой наблюдал, как воробей их склевывает. Иногда, подходя к окну, он искал воробья глазами, и радовался, если находил. Тихонько и ласково разговаривал с птицей через стекло. Заигрывал с ней. Что-то такое было и в его отношении к Кизе.

Когда родилась дочь, Киза в минуты счастья заигрывала с ней, как Николай с воробышком, — разговаривала, цокала языком, посмеивалась над ее жадностью и во время кормления иногда дразнила: приближала сосок к ротику, а когда девочка вытягивала губы, чтобы захватить сосок, отстранялась, наблюдая недоумение и разочарование голодного младенца. Снова приближала и снова отдаляла, и продолжала игру до тех пор, пока мордочка не начинала складываться в гримасу рыдания. Тогда она впихивала сосок в рот со словами: „Ешь, жадина“. Это было то чувство, с каким Кизу насиловали и которое нет-нет, да и проявлялось в Николае. В панике дочери была для нее осуществленная месть внешнему миру. Она, как мужчина, совала свое тело в орган наслаждения ребенка. На какой-то глубине мужское и женское теряют половые признаки и делаются чем-то одним. Сообщая, может быть, слишком навязчиво, эти нескромные вещи, я не претендую на научную ценность высказывания. Мне кажется, что когда фрейдисты распространяют сексуальность на все, включая наслаждение ребенка сосанием материнской груди, это то же самое, что отрицать сексуальность вообще. Если она во всем, то ее нет ни в чем. Я подозреваю, что любовь, может статься, не такое уж сексуальное чувство, как кажется. Возможно, правит бал тут не Астарта, а суровый и безжалостный ханаанский бог мужского пола, Молох или Ваал.

Тут есть некоторая тонкость, важная для понимания культа Астарты. Эту тонкость не всегда учитывают, сводя любовь к возможностям богини плодородия. Повторю снова, Астарта, увлажняя влагалища и поднимая фаллосы, создает завязь, но не способна создать чувство, обеспечивающее выживание плода и ребенка. Она и не знает, что это такое. Это чужая работа. Кто-то другой, будь он дьявол или Владыка Небес, определяет судьбу супружеских пар. Но именно Астарта присваивает чужие плоды, запутывая следы и смешивая наши карты.

Год спустя Николай повел Кизу в ЗАГС. Он считал, что поступает, как коммунист, поскольку сам товарищ Сталин сказал, что сын, а значит, и дочь за отца не отвечает. И если старший по званию и должности начальник политотдела подполковник Кирпичников пытался отговорить Николая, тот делал вывод, что товарищ подполковник просто-напросто плохой коммунист, — что, кстати, соответствовало действительности. Подполковник, советуя дельно, сам мог бы и не следовать собственному совету, он мог жениться и на дьяволице или колдунье и остаться при этом „верным сыном партии“, так он был устроен природой, ставящей своей вынужденной целью приспособление живых существ в процессе естественного отбора. Поскольку процесс вероятностен, то при малых числах возможны статистические отклонения, и приспособление, вместо того, чтобы культивировать нужнейшие для вида качества жертвенности, начинает культивировать приспособляемость ради приспособляемости, уничтожая лучших. Иначе не объяснишь, почему естественный отбор работал на этого подполковника и против Николая Сметаны. На свою беду Николай был устроен иначе. Он продолжал пить с подполковником разбавленный медицинский спирт, но теперь его стало тянуть на спор. Он и сам не заметил, как исподволь начал искать истину. Подполковник, как на грех, добродушно соглашался и подливал масла в огонь, — ему зигзаги диалектики ничем плохим не грозили, он сам состоял из сплошных зигзагов. А прямолинейный Николай шел прямой дорогой под военный трибунал от одного силлогизма к другому, все шире и шире раскрывая честные глаза.

Киза так и не поняла, что бравый офицер, наверно, в самом деле был неординарным человеком, и достоин изумления тот факт, что в конце войны он, вопреки советам, женился на ней и удочерил ее ребенка. С тех пор баловень судьбы, выживший в боях под Москвой, до конца жизни платил за что-то, чего так и не понял. Но что поделаешь, человек стал человеком только тогда, когда вообразил себя чем-то иным…»

14

То, что автор текста Локтев, было очевидно по автоцитатам. Я понял, что читаю прозу, написанную об Ольге Викентьевне бывшим ее мужем. Факты не совпадали. Ольга Викентьевна говорила, что войну провела в блокадном Ленинграде, откуда ее вывезли поправляться в Мордовию, значит, в лагерях не сидела. Допустим, она скрывала прошлое, но почему нужно было верить Локтеву? Текст явно не был свидетельством очевидца.

Локтев расставил некие приметы. Он словно бы пробалтывался. В тексте был Литвинчук, но это девичья фамилия Ольги Викентьевны, не такая уж распространенная, чтобы совпадение можно было считать случайным. Толя в самом деле служил в мордовском лагере. Он удочерил Таню.