Читаем без скачивания Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

V

Старый хутор Каетана Гумовского — Малиновка — стоял в лесу. С трех сторон его плотно обступали густые, лохматые ели, а от долговских полей отделяло большое кочковатое болото, заросшее карликовыми березками и соснами. И хотя земли, которой некогда владел Гумовский, было десятин около пятидесяти, из-за того что хутор стоял в лесу, он казался небольшим. Недаром Каетан Гумовский, когда нужно было, прибеднялся:

— Что вы от меня хотите? Сколько у меня земли? На одной ладони уместится...

Но так только говорилось, на самом же деле у Гумовского были все возможности поднять большое хозяйство. Недаром в панской Польше Гумовский старался садиться в костеле рядом со знатными шляхтичами. У него даже и шея не поворачивалась, чтобы смотреть в сторону простых мужиков. Держа нос по ветру, он старался всегда вертеться около владельцев крупных фольварков, а если они его не очень жаловали, отсиживался в своей Малиновке. Жил он, говорили люди, как оборотень. Жена его Юзефа была молчаливой, забитой женщиной, которая ничего не значила в доме, а лишь покорно, как рабыня, выполняла приказы мужа. Может быть, происходило это еще потому, что взял ее Гумовский сиротою — она выросла в чужих людях бесприданницей. За всю жизнь свою не сказала Юзефа ни одного слова наперекор мужу, да и вообще говорила она мало, только и знала одну привычную фразу: «Хорошо, Каетанька!» Сын Гумовского Винцент был придурковат. На людях он показывался мало, а если и попадался кому на глаза, то мычал и картавил, ничего разобрать было нельзя. Никто его не понимал, — может быть, одна Юзефа. А дочка Аделя, наоборот, удалась такой, словно родилась от других отца и матери, — красивая, веселая. И хотя Каетан любил покорность в доме, но многое разрешал своей любимице.

— Мне ничего не нужно, все для тебя... Одна у меня ты, Аделька! — говорил он и ласково гладил ее по круглым, полным плечам. Может быть, чувствуя теплоту отцовской ласки, и дочка относилась к нему сердечнее и доверчивее, чем к кому бы то ни было.

Каетан носил в сердце надежду выдать Аделю за соседского сына Казюка Клышевского. Ему хотелось породниться с настоящей шляхетской семьей. Если бы уговорить Казюка пойти в зятья и взять от отца часть земли и леса, примыкавшую к Малиновке, тогда Малиновка стала бы известной на весь уезд.

Но ничего из этого не вышло. «Вихрь прошел по земле, — как говаривал Гумовский, — и переиначил все». Думал он, что переменится все при немцах, но где там!.. Хорошо еще, что не выдал себя в то время с головой долговцам: он помогал немцам и полиции, но исподтишка, не чурался в то же время и партизан. Пришли к нему долговцы из леса за продуктами — сам повел в клеть, насыпал пять мешков муки, да еще отдал и барана в придачу... «Мало ли что может быть? Лучше помолиться двум богам, чем рассердить одного», — думал Гумовский. Он не забыл взять у партизан расписку. И теперь бережно хранил ее за иконами, показывая, когда нужно, людям. Только ничего это не дало — землю забрали в колхоз, батраков отпустил сам. Остался только небольшой огород при хате. Каетан понял, что наперекор течению не поплывешь, и решил хитрить. Ссылаясь на свою верность власти и на связь с партизанами, попросился в колхоз, но его не приняли. Тот же самый учитель Якуб Гаманек, который приходил с партизанами за мукой, выступил на собрании и заявил, что кулаку не место в колхозе. Пробовал Каетан жаловаться в район, но ничто не изменилось. Тогда он решил отсиживаться и пережидать, — быть не может, придут другие времена! Довольствовался Гумовский небольшим куском земли возле хаты, а иногда покашивал в лесу, выкапывал кое-что припрятанное в земле. Накопил он за долгие годы небольшую кубышку золота, но про это никто, кроме Адели, не знал.

«Придет время, — думал он, — все изменится. Отдам все тогда ей, пусть расправит крылья моя ласточка!» Кроме этой кубышки прятал еще Гумовский кривую и блестящую саблю пана полковника, помещичьего сынка. А вдруг вернется в Польшу прежняя власть? Он поднесет тогда эту саблю пану полковнику, а если не ему самому, то старшему в округе, и уже наверное чем-нибудь его отблагодарят... А пока что следовало сидеть тихо и не шуметь, или, как говорил он сам, с волками жить — по-волчьи выть. Даже в костел перестал ходить и строго приказал жене, чтобы она — боже упаси! — на людях не вздумала разговаривать с ксендзом. Он посещал общие собрания, попробовал однажды выступить и агитировать за подписку на заем, был весьма равнодушен к своему хозяйству: пусть видят люди, что он перевоспитался! Кое-кто даже начал пошучивать: «Стал Гумовский как вата, хоть бери да в ухо клади...»

Одно только беспокоило Каетана Гумовского. Сосед Клышевский уехал с немцами при отступлении. Каетан некоторое время тревожился, жалел, что не состоялась свадьба дочери, а после смирился, надеялся, что придет срок и Казюк вернется. Но получилось так, как Гумовский и не ожидал. Казюк вернулся внезапно. Однажды весенней ночью кто-то тихо забарабанил в окно, возле которого обычно спал сам Гумовский. Каетан встревожился. Кто бы это мог быть? И почему словно онемели собаки? Он припал к стеклу, но в ночной тьме глаза ничего различить не могли. Попробовал окликнуть — никто не отозвался. Всунув ноги в разношенные шлепанцы, он вышел в сени и осторожно приоткрыл дверь. Перед ним стоял черный обросший Казюк Клышевский.

— Езус-Мария! — ужаснулся Каетан Гумовский. — Ты что, с того света, Казя?

— Пустите в хату, все расскажу, — ляская зубами от холода, прошептал Казюк.

Каетан Гумовский привел Казюка в свою комнату. Не зажигая огня, посадил его в передний угол, начал расспрашивать:

— Откуда ты? Где отец?

— Подождите! Дайте что-нибудь поесть, чтобы согреть душу, — попросил Казюк.

Гумовский принес кусок хлеба, ломоть сала и кружку квасу. Поставив все перед гостем, он собрался слушать, подперев голову рукой. Клышевский аппетитно чавкал и в то же время отрывисто отвечал на вопросы, словно опасливо лаял:

— Отец в Польше... Около немецкой границы... Землю получили... кланялся вам.

— Спасибо, сынок... А ты чего здесь? Небезопасно это...

— Вышло так.

— Что вышло? Пахал бы у отца землю, а, даст бог, пришло бы время, — и домой благополучно вернулся.

— Я и пахал... Но там то же началось... за один стол приглашают...

— Что ты говоришь?

— Что слышишь... Один черт — что тут, что там! И я имел глупость на собрании сказать свое мнение обо всем этом.

— Ай-яй-яй! — покачал головой Гумовский.

— Сидеть и ждать, пока меня возьмут, я не мог. А куда мне идти? Там кругом чужие, незнакомые люди. Вот мне батька и посоветовал сюда пробиваться.

— Как же ты дошел?

— И не говорите! Еле жив... А где Аделя?

— Аделя спит. Прошу тебя, не тревожь ее, пусть она пока ничего не знает. Лучше ты иди куда-нибудь. Мы тут сами на примете, у нас останавливаться опасно. Душа в пятках. Иди туда, где прежде жил, а я, если надо, помогу, — упрашивал Гумовский.

— У меня адреса нет! Вольный сокол, куда хочу, туда и лечу. Весь лес — моя хата, — уже более спокойно после того, как перекусил, отвечал Казюк.

— Что же ты теперь делаешь? — ощущая гнетущую тревогу, выпытывал Каетан.

— Душу свою спасаю. Нигде я не прописан, никто мне ничего не платит, — сами берем, когда надо...

— Уж не ты ли обобрал сельпо в Козлянах на исходе зимы?

— Не обобрал, а провел операцию для своих друзей... Таким, как я, что-нибудь есть-пить надо?

— И много вас?

— Это — тайна! Но недолго ждать, когда она откроется.

— Тебя же убить могут!

— Ну и что ж, пропадать так пропадать...

— Езус-Мария! Езус-Мария! — шептал Гумовский, дрожа от страха. — Зря ты пошел по такой дорожке, Казюк. Я ж думал, что ты другим вернешься... Уходи, не показывайся Аделе, не надо, чтоб она знала... Я прошу тебя, — взмолился Каетан.

— Нет, этого от Адели не спрячешь. Я вернулся не на день, а насовсем. А вы, дядя Каетан, обязаны помогать мне — и едой, и всем чем понадобится.

— Ты ж погубишь меня! — захныкал Каетан. — Ну, продуктов там или чего нужно я тебе подкину, но ты не приходи ко мне и не поручай ничего...

— Нет, так не получится. Малиновка сама не вернется в руки. Я не буду вас и сына принуждать идти за собой, но что сможете, придется делать.

— Ну, а скажи, — заинтересовался несколько успокоенный Каетан, — на что ты надеешься?

— Только тихо! — и Казюк погрозил Гумовскому пальцем. — Перемены ожидаю...

— Откуда тебе это известно?

— Ну, как вам сказать... Погода меняется, жизнь — тоже. Вечного ничего нет.

— Может, пока распогодится, переждал бы ты в другом месте?

— Негде мне ожидать. Разбудите Аделю...

— Не надо, — упрашивал Каетан.

— Разбуди! — почти приказал Казюк.

И Каетан, прикрыв окно, зашаркал шлепанцами в другую комнату.

Клышевский осмелел и даже зажег лампу. Он поставил в угол немецкий автомат, а сам подошел к окошку и выглянул во двор. В тусклом стекле окна он рассмотрел свое лицо и подумал: «Еще перепугается!..» Из стекла смотрело на него худое, истомленное лицо, обросшее черной бородой. «А когда-то пригож был...» — вздохнул Казюк. Он стоял и пытался представить, что подумает Аделя, когда увидит его сейчас?