Читаем без скачивания Кукушка - Дмитрий Скирюк

В подвале царила давящая, гулкая тишина. Народу почти не было, а пятеро студентов пили молча, и только Вильсон — тощий, растрёпанный студент-медик из Британии, присев на краешек стола и отбросив за спину короткий плащ испанского покроя, задумчиво перебирал девять струн старой лютни и выпевал строку за строкой:

Царица грозная ЧумаТеперь идёт на нас самаИ льстится жатвою богатой;И к нам в окошко день и ночьСтучит могилъною лопатой...Что делать нам? и чем помочь?

Песня звучала. Пламя в камине колыхалось. Все сидели мрачные и подавленные.

В прошлые дни они стали свидетелями гибели странной девушки на колокольне, но это было далеко не всё. Прошлым утром умер бедняга Эмманюэл, а днём раньше — малыш Лукас. Умерла и девушка, дарившая обоим в тот памятный вечер сладкий яд своей любви... Их похоронили вместе, всех в одной могиле, с двумя десятками других таких же несчастных горожан, ставших жертвами ужасной болезни, — распухших, почерневших, покрытых бубонами... В первом было что-то вечное, даже возвышенное, во втором — что-то ужасающе неправильное, как в сломанном дереве, которое не успело дать плодов. Студенты сидели, сосали горячую воду с корицей, слушали песни и время от времени провозглашали мрачные тосты. Да и песни были им под стать... Уже прошли дни их распоследнего веселья, и только строчки на латыни напоминали о былом безумии и расточительстве:

Как от проказницы Зимы,Запрёмся также от Чумы!Зажжём огни, нальём бокалы,Утопим весело умыИ, заварив пиры да балы,Восславим царствие Чумы.

«Вода — не пиво, много не выпьешь», — Бенедикт в который раз испытал на себе всю правоту этой житейской мудрости. Пора было выйти на двор. Он встал, одёрнул камзол, отвесил всем присутствующим подобающий поклон и вышел за дверь, в стужу и ночь.

Моросило. Бенедикт покрепче нахлобучил шляпу, чтоб её не сдуло ветром, и в кромешной тьме направился к каналу — справить малую нужду. Норд-ост бесновался вовсю, ледяная вода ходила пенными валами. Прохожих на улицах не было. Расстегнув штаны, воздевши очи к небу, Бенедикт ван Боотс совершал свою нужду и против воли вслушивался в звуки песни, льющиеся через дверь, которую он оставил приоткрытой. Ветер разрывал куплет, расшвыривал его по набережной, перемешивал слова в безумном вихре, но ученик художника знал его наизусть — сегодня Вильсон пел своё творение уже в четвёртый или пятый раз. Бенедикт стоял и шевелил губами в такт обрывкам мелодии:

Есть упоение в боюИ бездны мрачной на краюИ в разъярённом океане,Средь грозных волн и бурной тьмыИ в аравийском ураганеИ в дуновении Чумы!

Его шатало ветром. Перед глазами всё ещё, как живое, стояло видение лица девушки-ястреба. Наконец он закончил, застегнул штаны, обернулся — и нос к носу столкнулся с каким-то человеком.

— Где она? — без предисловий, в лоб, спросил его этот человек.

Бенедикт даже не смог ничего ему ответить — только испуганно ахнул, шагнул назад, взмахнул руками и непременно упал бы в канал, не ухвати его пришелец за обшлага суконного полукафтана. Только сейчас, когда их лица разделяли два-три дюйма, Бенедикт узнал беловолосого парня, который приходил тогда с травником.

— Где она?! — повторил тот свой вопрос, жарко дыша Бенедикту в лицо.

Не нужно было никаких пояснений: Бенедикт сразу понял, что речь может идти только об одном человеке.

— Она... погибла, — выдавил он.

— Это я уже знаю! Как?

Бенедикт сглотнул:

— Она разбилась... Упала с ратуши. Сначала в неё выстрелили, потом она упала. Я... Я ничего не смог сделать. Она сама туда полезла. Я ничего... не мог.

Беловолосый молчал.

Всё, всё, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья —Бессмертья, может быть, залог!И счастлив тот, кто средь волненьяИх обретать и ведать мог.

— Где она сейчас?

— На западном кладбище... Это недалеко отсюда, за церковью Святого Панкраса. Её похоронили отдельно, за оградой. Я... я могу показать.

— За оградой? То есть там, где хоронят актёров, проституток и самоубийц?

Бенедикт не посмел соврать.

— Да.

Наёмник задумался, глядя куда-то поверх Бенедикта и как-то странно шевеля носом.

— Ладно, — сказал он, отпуская наконец Бенедиктов воротник. — Может, это даже к лучшему — не придётся взламывать ворота. Однако, чёрт бы вас всех побрал, времени у меня немного... но, может быть, хватит. Показывай!

Он толкнул школяра вперёд, и тот не посмел перечить, даже не спросил, как следовало бы, что ему за это будет (или правильней было сказать — «чего не будет»). Почему-то он верил, даже не верил — чувствовал, что странный тип не причинит ему вреда. Что было тому причиной, он не знал. Быть может, разговор с воскресшим травником придал ему уверенности, а может, ему просто было всё равно теперь, после того, как муза, посетившая его в обличье той девушки, навеки отошла в мир иной.

Они шли, подгоняемые ветром и дождём, а вслед им летел последний куплет:

Итак — хвала тебе, Чума,Нам не страшна могилы тьма,Нас не смутит твоё призванье!Бокалы пеним дружно мыИ девы-розы пьём дыхание —Быть может... полное Чумы![108]

— Идиоты, — вынес свой вердикт беловолосый наёмник.

Путь до кладбищенской земли не занял много времени, вскоре они остановились у самой ограды, в тени старого монастыря, где чернело несколько свеженасыпанных, ещё не успевших осесть земляных холмиков.

— Который?

— Этот, — указал Бенедикт, внутренне уже понимая, — что сейчас произойдёт, чему свидетелем он станет, и внутренне холодея от этого.

Беловолосый опустился на колени и осторожно тронул могильную землю, будто перед ним было что-то очень хрупкое. Наверно, целую минуту держал он ладонь на гребне. Бенедикт не смел шевелиться, не смел уйти, не смел отвести глаз. Что-то его держало, и он сам не понимал, что именно. Он только сейчас заметил, что пришелец бос и облачён только в длинную рубаху и лёгкую куртку мастерового, да и те промокли насквозь. Штанов на нём и вовсе не было. Тут белобрысый вдруг упал на четвереньки и быстро-быстро стал расшвыривать рыхлую землю. Он не попросил помочь, словно Бенедикт вообще перестал для него существовать, — вообще не произнёс ни слова. Бенедикт смотрел на его руки с чёрными ороговевшими ногтями — руки кого угодно, только не человека, — и ему вновь становилось страшно. Здесь крылась какая-то тайна, которую он не в силах был постичь. А беловолосый рыл как одержимый, загребал обеими руками, но попеременно — как собака лапами, и всё время фыркал; комья грязи и сырой земли летели у него промеж ног. Вскоре верхняя половина его тела совсем скрылась в яме. Бенедикту вспомнилось, что, когда девицу хоронили, могилу рыли неглубоко — ни у кого не было сил копать как следует. Так оно и было: не прошло и получаса, как из земли показались клочья савана.