Читаем без скачивания Призраки двадцатого века - Джо Хилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В первом фрагменте съемкой видно, что Алек сидит в одном из задних рядов, его лицо повернуто к экрану, очки поблескивают в темноте синими сполохами. Кресло слева от него свободно — единственное пустое место в зале. Он жует попкорн или просто сидит и смотрит, слегка приоткрыв рот, почти с благоговением.
На следующих кадрах он повернулся к креслу слева от него. К нему подсела девушка в синем. Он наклоняется к ней. Нет сомнений в том, что они целуются. Никто не обращает на них внимания. «Волшебник страны Оз» заканчивается. Мы знаем это, потому что слышим, как Джуди Гарланд снова и снова повторяет одни и те же слова тихим, полным чувства голосом. Она говорит, что…
Но все мы и так знаем, что она говорит.[34] Это самые милые слова во всем фильме.
А в последнем фрагменте, снятом в тот день, мы видим: свет зажжен, и вокруг тела Алека, наполовину съехавшего с кресла, собралась толпа. Стивен Гринберг стоит в проходе и отчаянно требует позвать врача. Плачет ребенок. Остальные возбужденно переговариваются, создавая ровный жужжащий шум. Но оставим этот фрагмент. Тот, что предшествует ему, представляет куда больший интерес.
Они длятся всего несколько секунд. Эти кадры запечатлели Алека и его неизвестную соседку. Их не больше ста, но именно они сотворят карьеру Луиз Вайзель — не говоря о том, сколько денег они принесут. Их будут показывать в телепередачах о необъяснимых явлениях, их будут пересматривать люди, увлеченные сверхъестественными явлениями. Их будут изучать, о них будут писать, их назовут подделкой, потом докажут их подлинность, и они станут знаменитыми. Давайте взглянем на них еще раз.
Алек склоняется над ней. Она поворачивает к нему лицо, закрывает глаза. Она очень молода, и она полностью отдается ему. Алек снял очки. Он нежно обнимает ее за талию. Люди мечтают о таком поцелуе: это поцелуй кинозвезд. Глядя на него, зрители хотят, чтобы он длился вечно. И на протяжении всего эпизода темноту кинозала заполняет высокий и смелый голосок Дороти. Она говорит что-то о доме. Она говорит то, что знают все.
ХЛОП APT
В двенадцать лет у меня был надувной лучший друг. Его звали Артур Рот, что делало его к тому же надувным евреем, хотя я не помню, чтобы в наших беседах о загробной жизни Артур высказывал какие-то особенные еврейские мысли. Подвижные игры с ним, надувным, исключались, поэтому мы по большей части именно беседовали — и тема смерти и того, что последует за ней, в наших разговорах поднималась не раз. Думаю, Артур знал, что вряд ли доживет до окончания школы, разве что при удачном стечении обстоятельств. Когда я познакомился с ним, он уже с десяток раз чудом избежал гибели — по разу на каждый прожитый им год. Он много думал о жизни после смерти, а также о том, что ее может не быть.
Когда я говорю, что мы беседовали, я имею в виду, что мы общались, спорили, дразнили и подначивали друг друга. Если точно придерживаться фактов, то произносил слова я — Арт разговаривать не умел. У него не было рта. Если он хотел сказать что-нибудь, он писал. У него на шее висел шнурок, к которому прикреплялся блокнотик, а в кармане всегда лежали цветные мелки. Этими мелками он делал домашнюю работу, писал ими контрольные и диктанты. Можно себе представить, какую опасность представлял остро заточенный карандаш для мальчика весом в четыре унции, сделанного из пластика и наполненного воздухом.
Думаю, мы подружились по той причине, что Арт отлично умел слушать. Кроме него, слушать меня было некому. Рос я без матери, а с отцом говорить не мог. Моя мать ушла от нас, когда мне было три года. Она прислала отцу бестолковое и бессвязное письмо из Флориды: что-то о пятнах на солнце, о гамма-лучах, о радиации, которую излучают линии электропередачи, о том, что родимое пятно на ее левой руке передвинулось на плечо. Потом мы получили еще пару открыток, и больше ничего.
Отец страдал мигренями. После обеда он, больной и раздраженный, обычно сидел в полутемной гостиной и смотрел бесконечные сериалы. Он ненавидел, когда его отвлекали. Сказать ему что-нибудь не представлялось возможным. Любая робкая попытка проваливалась.
— Чепуха, — говорил он, не дослушав и первой фразы. — У меня голова раскалывается. Ты убиваешь меня своей болтовней — то одно, то другое.
А вот Арт любил слушать, и взамен я предложил ему защиту. В школе меня боялись, обо мне шла дурная слава. Иногда я приносил с собой свой перочинный нож и показывал его ребятам, чтобы держать их в страхе. Правда, я резал им только одно место — стену в своей комнате. Я ложился на кровать и бросал его в пробковую панель, и если бросок удавался, лезвие вонзалось в пробку с приятным звуком: «Фанк!»
Арт однажды зашел ко мне и увидел отметины на стене. Я объяснил, откуда они взялись, он спросил еще что-то, я ответил — и как-то незаметно оказалось, что он уже умоляет меня разрешить и ему бросить разочек.
— Ты что, с ума сошел? — спросил я. — В голове совсем пусто, что ли? Даже не думай. Ни за что.
Арт достал из кармана оранжевый мелок.
«Ну можно мне хотя бы взглянуть».
Я раскрыл ножик. Арт уставился на него, широко раскрыв глаза. Вообще-то он на все смотрел широко раскрытыми глазами. Его глаза были сделаны из двух кусочков блестящего пластика, приклеенных на лицо. Он не мог ни мигать, ни моргать, ничего. Но сейчас он смотрел иначе, чем обычно. Я видел, что он буквально заворожен.
Он написал:
«Я буду очень осторожен, клянусь, пожалуйста!»
И я дал ему ножик. Он вдавил кнопку, и лезвие скрылось в рукоятке. Потом он снова нажал на кнопку, и лезвие выскочило наружу. Арт, подрагивая, взирал на это чудо в своей руке. Потом, без всякого предупреждения, он бросил нож в стену. Конечно, нож не вошел в пробку острием. Для этого требуется практика, которой у Арта не было, и координация, которой, если говорить честно, у него никогда не будет. Ножик ударился о стену и полетел обратно, прямо в Арта. Он подпрыгнул в воздух так быстро, что я подумал: это из его тела вылетела душа. Нож приземлился в точке, где только что стоял Арт, и отскочил куда-то под кровать.
Я сдернул Арта с потолка. Он написал:
«Ты был прав, я вел себя по-дурацки. Я неудачник — ничтожество».
— Кто бы сомневался, — сказал я.
Но он не был ни неудачником, ни ничтожеством Вот мой отец — он неудачник. Одноклассники — ничтожества. Арт же совсем другой. Он душевный. Просто ему хотелось, чтобы его любили.
А еще — и это абсолютная правда — он был самым безвредным человеком на свете из всех, кого я знал. Он не только «и мухи не обидел», как говорится, — он попросту не мог ее обидеть. Если бы он прихлопнул муху, а потом поднял бы ладонь, то муха полетела бы дальше, живая и невредимая. Он был как святой из библейской истории — один из тех, что исцеляли покалеченных и больных людей наложением рук. Ну, сами знаете, как там в библейских историях. Люди, подобные ему, долго не живут. Неудачники и ничтожества вбивают в них гвозди и смотрят, как выходит воздух.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});