Читаем без скачивания Урук-хай, или Путешествие Туда… - Александр Байбородин

Даже дрягвинский кузнец в дни запоя пахнет получше. Впрочем, он и не пьёт всякую гадость, а предпочитает портер, что варят Дубсы из Южной чети. Сам я не любитель таких тяжёлых напитков, для меня и брендибэковский бралд уже слишком крепок. Разве что выпить немного по особому поводу.

Кузнеца уже давно бы выгнали из Дрягвы, тем более что он – Верзила, а Верзил у нас, в Хоббитоне, не очень жалуют, но мастер он по-настоящему отменный. Когда он нанимался, то прямо на глазах у дрягвинской хозяйки, тётушки Лилии, сковал лилию железную и подарил ей. Кованый этот цветок и до ныне стоит в холле дрягвинских смиалов на особом, именно для него сделанном, столике, покрытом скатертью из голубого кхандского хлопка, что меняет оттенки от нежно-лазоревого до темно-сиреневого, в зависимости от того, как падает свет. И резной столик, и уж тем более скатерть обошлись тётушке недёшево, но оно того стоит. Когда входишь в полутёмный холл с солнечной улицы, кажется, что чёрная настоящая лилия распустила свои нежные лепестки в крохотном озерце.

С тех пор тётушка стоит за кузнеца горой и всегда защищает перед старым Нибсом, особенно, когда кузнецу случается запить. Случается такое три раза в год, каждый раз в одни и те же дни. Сам кузнец как-то по пьяному делу рассказал, что в эти дни он вспоминает погибших сыновей, жену и сгоревший дом. Кто сжёг дом и убил его семью, он говорить не стал и только долго плакал мелкими скупыми слезами, размазывая их по изрытому редкими оспинами лицу.

Но так он пьёт лишь три недели в году, а всё остальное время проводит у горна и наковальни, стуча по алому, раскалённому до восковой мягкости железу тяжким, ни одному хоббиту не поднять, молотом, и старый скряга Нибс напрасно и несправедливо ворчит, что кузнец даром ест его хлеб. Где он найдёт такого работника за такую цену да ещё и без всяких недостатков? Отец не один раз пытался сманить кузнеца к нам, в Тукборо, и предлагал выгодные условия. Но кузнец лишь мотал рано поседевшей головой, ерошил длинные подпаленные волосы, перевязанные кожаной тесьмой, и говорил, что не хочет огорчать тётушку Лилию. Ведь она так добра к нему и дала ему приют, когда ему было горько и одиноко.

Наверху, судя по звукам, то ли пытались отвалить камень, то ли долбили вход в нору, то ли и то, и другое. Но волновало меня не это, а страшный свистящий шёпот внутри склепа, исходивший словно прямо из стен: «Ищи, ищи!»

Запах перегара и хруст шагов становились всё ближе. Я нащупал рукоять меча, но он опять запутался в перевязи и никак не желал доставаться. Дёрнув посильнее, я задел прикрывавшие меня копья. Стягивавшие их верёвки, похоже, давно истлели и держались на честном слове. Связка развалилась с ужасающим грохотом, подняв тучу древесной трухи и могильной пыли, от которой я немедленно принялся чихать. Только после всего этого меч наконец-то соизволил меня послушаться.

«Нашёл, он здесь!» – ошалело завопил кто-то рядом и кинулся ко мне, но я выставил клинок остриём перед собой, и вопивший отскочил, как ужаленный. Однако, он был не один, остальные теснились где-то здесь же. Я махал мечом изо всех сил, тыкал им направо и налево, но больше никто под удар не попадался. Мои противники, похоже, тоже что-то делали. Пару раз над моей головой слышался скрежет металла по стене, и на меня сыпалась каменная крошка; довольно чувствительный удар прозвенел по животу, а потом меня саданули по голове чем-то мягким. «Да сколько же можно», – подумал я, голова слегка поплыла, а руки лишь на одно мгновение прекратили размахивать мечом. Немедленно из темноты чья-то лапа схватила меня за плечо и с силой потянула из угла. Что было мочи я рубанул по лапе и даже попал, – тянувший меня завыл и отпрыгнул, – но предатель-меч вырвался из моих ладоней и, звеня и разбрасывая рыжие искры, улетел куда-то к противоположной стене.

Меня тут же ошарашили по голове ещё два раза, сорвали набрюшник, заломили руки за спину так, что локти едва не прижались к затылку, а в глазах от боли заиграли искристые зайчики, и поволокли коленями по твёрдым каменным ступенькам, на каждом шаге добавляя пинки и тумаки.

Грохнула над головой каменная плита, обсыпав меня с ног до головы мелкими осколками гранита, и вокруг сразу завыли, завизжали, хрипло заухали и зарычали на разные голоса. «Пшёл!» – рявкнул мне кто-то прямо в ухо, и меня погнали по остро пахнущим плесенью каменным проходам. Грохотали по камню сапоги, высекая подковками синие колючие огоньки, жёсткие холодные лапы крепко сжимали мои запястья, выламывая обе руки и сгибая спину так, что я время от времени лбом стукался о собственные колени. Каждая попытка разогнуться дикой болью отзывалась в напряжённых, выкрученных за предел суставах.

Всё так же вопя и визжа, меня тащили, поворачивая то сюда, то туда, протиснули, обдирая кожу, через узкую каменную щель, два раза проскрипели тяжёлыми дверями и остановились.

Чиркнул по железу кремень, мелькнули багряные искорки, затлел на труте красноглазый моргающий огонёк. Алый глазок пометался в воздухе, раздулся я превратился в маленькое, как цвет лютика, жёлтое пламя. Потом что-то зашкворчало, закоптило густым вонючим дымом, и багровый свет факела охватил покрытые плесенью каменные стены сырого прохода. С потолка капало, плесень висела по стенам диковинными цветастыми лохмотьями, и багровое пламя превращало ноздреватый, изъеденный водой и временем, камень кладки в невероятный узор из бородатых, злобно оскаленных рож. Пламя неровно металось, отпыхивало клубы копоти и гари, роняло на пол мелкие, быстро гаснущие огоньки, и каменные бородачи то и дело меняли выражения насупленных лиц, хмурили брови, помаргивали и кривили заросшие плесенью тонкие губы.

Державшие меня лапы чуть ослабили хватку и позволили слегка разогнуться. Кто-то огромный и сильный сгрёб мои волосы жёсткой ладонью, резким рывком разогнул шею и заставил приподнять лицо. И я увидел…

Рядом с представшей мне пропитой харей Урагх гляделся бы сущим красавчиком. Даже в боевой раскраске. Харя щерила мелкие осколки передних зубов и слюняво ухмылялась. «Ну что, крыса переросшая, попался, – шепеляво прошипела она мне в лицо. – Жирненький, мясца сегодня пожрём». Почему-то я сразу догадался, что обладатель хари не шутит. Скорее всего, он просто не знает, что такое шутка. Хорошего настроения мне его слова не добавили. Сразу стало как-то холодно и пусто под ложечкой, кожа начала мелко дрожать и покрываться липкой противной испариной. Вокруг и без того было сыро, но я точно знал, что это не земная влага, а мой собственный холодный пот.

«Трясёшься шкурой-то, – глумливо продолжала харя, – правильно трясёшься. Пока есть чем. Попадёшь Гхажшуру в шаловливые ручонки, быстро от шкуры избавишься. Быстрее, чем умрёшь. Намного быстрее. Гхажшур дело туго знает». Я думал, Гхажшур это его, харино, имя. Немного погодя оказалось, что ошибся. «Позабавиться бы с тобой, да жрать охота, брюхо третий день к хребту прирастает, – харя цыкнула зубом. – Ничего, ты, крысёныш, сочный – полакомимся».