Читаем без скачивания Кровожадные сказки - Бернар Кирини

Это четвертое видение положило конец похождениям неверного мужа Эдуарда Ренувье. Уверившись, что некая злая сила призывает его к ответу за годы непорядочности и лжи, он пресек все плотские отношения вне уз брака и поклялся, что ноги его больше не будет в гостинице «Норвегия». Четыре видения — не довольно ли; что будет, если он не прекратит свои тайные свидания? Карающий меч упадет с потолка? В его вине окажется яд? Или, принимая ванну с Паулиной, он захлебнется и утонет? Каждой из своих любовниц он написал по письму, в которых путано просил прощения за причиненное зло, сообщал о конце их связи и умолял больше не искать встречи с ним. Придя после этого домой, он бросился к ногам Элизы, дабы показать ополчившимся на него злым духам, что вернулся на путь истинный и намерен отныне воздавать должное незаслуженно опозоренной им жене.

Воспоминания о пережитом кошмаре преследовали его несколько месяцев. Чтобы искупить свою вину, он осыпал Элизу цветами и дорогими подарками. Он часто думал о своих бывших любовницах и иной раз готов был поддаться искушению увидеться с ними, но старался гнать эти греховные мысли. Один-единственный раз он пожалел, что нет больше номера в гостинице, — когда в банке появилась новая секретарша, которая очень ему понравилась; но он и тут устоял и не нарушил свой зарок.

В тот вечер они с Элизой занимались любовью. Плавно покачиваясь на ней, он вдруг заметил какой-то блик, исходивший от комода, где Элиза держала свои изделия — она занималась эмалью. На комоде стояло зеркало в резной деревянной раме, которое Ренувье видел впервые. Он был так потрясен, что остановился. Элиза спросила, что с ним.

— Это зеркало… Откуда оно взялось?

— О! — ответила она. — Я купила его сегодня у антиквара на улице Марсо. Оно из замка Аруэ. Красивое, правда?

Ренувье встал и осторожно приблизился к вещице; ему казалось, будто от нее исходят лучи света и ощутимое тепло. Он уже догадывался о намерениях зеркала и знал, что если не избавится от него, то не замедлит увидеть лица трех женщин, с которыми он изменял супруге, — и она тоже их увидит. Не в силах унять биение сердца, он зажмурился, взял зеркало, открыл платяной шкаф и засунул его под рубашки.

— Что ты делаешь? — удивилась Элиза.

— Мне от зеркал не по себе, — ответил он и вернулся в постель.

Позже, когда жена уснула, он снова поднялся, достал зеркало, разбил и выбросил осколки в мусоропровод, так и не решившись на него взглянуть. После этого он с облегчением лег, не зная, что предосторожности были излишни: это зеркало приглядывало не за ним, а за Элизой, которая, в чем он убедился бы, если б увидел мужские лица, отражавшиеся в нем во множестве, все эти годы тоже времени даром не теряла.

Музыкальные хроники Европы и других мест

Перевод Е. Клоковой

Итак, во вторник вечером в Королевском театре (был полный аншлаг, и те, кто наивно понадеялся на лишний билетик, ушли несолоно хлебавши) г-н Гауди наконец-то представил вниманию тысячи восьмиста зрителей изобретение, о котором много недель и месяцев говорили меломаны всей Европы — не зная толком, что это за изобретение. Ходили самые невероятные слухи, отдельные умники утверждали, будто знают, что именно изобрел итальянский композитор; поговаривали об опере, написанной по совершенно новой методе, о необычной манере дирижировать оркестром, о некоем передовом устройстве, которое внесет революционные изменения в музыку на ближайшие десятилетия. Недоброжелатели артиста, коих, как всем известно, немало (мы и сами ругали в этой колонке его чудовищные симфонические поэмы и печально знаменитый «Съедобный концерт»), пожимали плечами, заявляя, что не ждут от Гауди ничего, кроме мистификации на потребу снобам и слабоумным. Зрители продолжали строить предположения, даже заняв места в зале; за всю мою карьеру я редко видел столь нетерпеливую, возбужденную и зацикленную на предстоящем зрелище публику: эти люди не могли говорить ни о чем, кроме музыки или искусства.

Наконец свет погас. Занавес медленно поднялся, и от изумления у нас перехватило дыхание. На сцене высился невероятный, фантастический монстр; эта колоссальная причудливая скульптура была сделана из множества материалов — дерева разных пород, железа и резиновых трубок; еще имелись два тазика с чистой водой, канаты наподобие тех, которыми крепят паруса галионов, закрученные в спираль медные пластинки и еще целая батарея не поддающихся описанию предметов. Самым удивительным из них была венчавшая скульптуру кривая труба длиной в три или четыре метра — я бы сравнил ее с вентиляционным колодцем на пароходной палубе. По залу пронесся шумок; все спрашивали себя о предназначении мастодонта — декорация это или инструмент и сумеет ли Гауди извлечь из него какие-нибудь звуки. Может, это автомат и его приведут в действие зубчатые передачи и колеса? Все были в полном недоумении, кое-кто принял это за розыгрыш; раздались свистки. Сидевший рядом собрат-критик недоумевал — в каких выражениях описывать в завтрашнем номере своей газеты недвижного мамонта, приковавшего к себе внимание зала. Смешки и шиканье звучали все громче, но тут на сцену выбежал Антонио Гауди в дурно сшитом фраке, со всклокоченными волосами. Наступила тишина. Несколько мгновений маэстро молча стоял перед своим зверем — точь-в-точь дрессировщик слонов. «Благодарю вас всех за то, что пришли, — произнес он со своим знаменитым сочным акцентом. — Сегодня особый для меня день: гаудиофон будет впервые опробован на публике». В зале раздались перешептывания («Что-что?»). «Этот необыкновенный музыкальный инструмент — мое изобретение, я строил его последние пять лет. Речь идет о всеобъемлющем инструменте, в нем собраны и скомбинированы все техники производства звука. Хочу уточнить, что он функционирует не на электричестве. Я сочинил для него множество произведений, некоторые вы услышите сегодня вечером. Надеюсь, другие композиторы тоже будут писать для гаудиофона и используют все его возможности. Благодарю за внимание».

Раздались редкие вежливые аплодисменты. Гауди повернулся к чудищу и выдержал долгую паузу. Ко всеобщему удивлению, он не сел на стоявший на сцене табурет, а влез на него, как если бы собирался поменять лампочку; потом произвел какие-то непонятные манипуляции сбоку гаудиофона, и тот откликнулся жалобным, похожим на голос виолончели звуком. Публика не видела, что именно делает музыкант, но догадывалась, что там находится пульт управления механизмами инструмента. Гауди спустился вниз и обогнул гаудиофон сзади. Луч прожектора высветил клавиатуру и гибкую трубку. Гауди зажал наконечник губами. Щеки его напряглись, он дунул в трубку и извлек звук ошеломляющей силы. За неимением лучшего сравнения скажу, что это напоминало голос волынки, но такой шумной и могучей, словно ее мешок раздувал тайфун, а не легкие доблестного шотландца. Мы были потрясены; самые чувствительные, в том числе женщины, на мгновение решили, что настал их смертный час, признаюсь, мне и самому пришла в голову мысль об апокалипсисе, но тут шум стих, перейдя в гудение.

Музыкант повесил трубку на крючок, перевел взгляд на клавиатуру и изобразил над клавишами несколько гамм — так гольфист примеривается, прежде чем нанести удар по мячу. Я заметил под клавиатурой несколько педалей наподобие органных; Гауди энергично заработал ногами, но никакого звука не добился, что меня несколько встревожило. Наконец он слегка кивнул и взял первый аккорд. Это было фантастично. Струящийся, изменчивый звук гаудиофона был совершенно восхитителен; он уносил нас на другую планету, чтобы не сказать — в иное измерение. Я пишу и хочу быть понятым в буквальном смысле слова: услышанное было невероятно, совершенно невероятно. Казалось, что где-то далеко играет оркестр, но вы слышите каждую ноту, различаете каждую вибрацию струн, улавливаете скрежетание каждого волоска на каждой струне, ощущаете дыхание музыкантов и биение их сердец. Время как будто замерло; мы в полубессознательном состоянии блуждали в океане музыки, глядя, как Гауди легко «выгребает» на своем инструменте, спокойно и уверенно увлекая нас в одному ему ведомые дали. В чем заключалась творившаяся перед нами магия? Были ли мы зачарованы великолепием партитуры и необычным характером созвучий? У меня нет ответа на эти вопросы, и я не знаю, как долго мы пробыли «на орбите», оторванные от всех земных забот и тягот, покинувшие наши телесные оболочки и освободившиеся от страхов и тревог.

Вы спросите: так что же, слушатели в Королевском театре стали свидетелями чуда? «Бесспорно!» — ответил бы я, если б концерт на том и закончился; увы, троекратное увы! — продолжение оказалось куда менее успешным, более того — мы стали свидетелями подлинного катаклизма. Вот что произошло. Сначала к изысканной музыке гаудиофона примешался какой-то шумок. Слабый, но раздражающий. Гауди продолжал играть — так, словно ничего не случилось, с прежней лихорадочной страстностью; его пальцы летали по клавишам с виртуозностью, какой в нем прежде никто не замечал (его посредственные пианистические способности были общеизвестны), ноги жали на педали под инструментом, рука время от времени тянула за веревочку, и посторонний звук ему как будто нисколько не мешал. Возможно, он его попросту не слышал?