Читаем без скачивания Хватит убивать кошек! - Николай Копосов

Зато этнографическая концепция культуры (вместе с идеей культурной относительности) на грани веков нашла пристанище в американской антропологии[131] и уже из США вернулась обратно в Европу. Ее успеху в 1920–1930-е гг. способствовало стремительное развитие антропологических исследований. Память о позднем распространении идеи культуры в антропологии Старого Света сохраняется в имени социальной антропологии, которое в Англии закрепилось за этой дисциплиной (в отличие от принятого в США имени культурной антропологии).

Однако воздействие антропологии на понимание культуры было двойственным. Противоречие налицо уже в определении Тайлора: с одной стороны, в нем заметно стремление к максимально широкому охвату явлений, подводимых под понятие культуры (что, в самом деле, усвоено человеком не как членом общества?), с другой — тенденция к сужению их круга. Определение задается с помощью перечня, основу которого составляют знания, верования, искусство, нравственность, т. е. то, что обычно называлось духовной культурой (последний термин получил распространение в XIX в.). Это свидетельствовало о выделении широкого и узкого смыслов понятия культуры — отождествления культуры со всей совокупностью общественных явлений и с их отдельным классом.

Аналогичные процессы происходили и в историографии. Для истории культуры были характерны как претензии служить основой всемирной истории (например, у Якоба Буркхардта), так и тенденция к превращению в одну из «частных» историй. Эти претензии тем более характерны, что общественные функции истории в то время не вызывали особых сомнений: история была синонимом патриотического воспитания. Все же в противовес господствующей событийной истории, которая вскоре приведет европейские нации на поля Первой мировой войны, в Германии, Франции и США на грани веков намечается стремление (позднее реализованное школой «Анналов») создать «новую историю» — космополитически и демократически ориентированную историю экономических, социальных и культурных процессов. Независимо от своего имени (истории культуры в Германии, социальной истории во Франции), «новая история» покрывала примерно один и тот же круг явлений[132]. Наиболее заметным ее проявлением на грани веков стала «Немецкая история» Карла Лампрехта. И все же узкое понимание культуры (равно как и социального) было неустранимо, поскольку «частные истории» на протяжении XIX в. фактически сложились как самостоятельные академические дисциплины (или области исследования). Их неизбежно приходилось соотносить между собой. В итоге экономическая, социальная, политическая и культурная истории стали рассматриваться как отдельные «уровни» истории, как этажи социального здания (это особенно характерно для позитивистской историографии). В рамках системы университетских дисциплин и формируется узкий смысл понятия культура.

Возникновение этнографической концепции культуры было тесно связано с распространением идеи культурной относительности. Успех последней был обусловлен упадком веры в прогресс, культурным пессимизмом и критикой цивилизации, что оказало колоссальное влияние на развитие идеи культуры. Однако и здесь ситуация была противоречивой.

С одной стороны, проект Просвещения не был совершенно отброшен. Понятия культуры и цивилизации следовало адаптировать к новым условиям, и прежде всего к задаче народного просвещения, актуальность которой диктовалась упадком религии и расширяющимся участием масс в политике. В культуре все чаще видят противовес религии и источник светской морали. Это находит проявление в образовательной и культурной политике, от Kulturkampf Бисмарка до школьной реформы Жюля Ферри. Как никогда важным элементом идеи культуры в этот период становится ее связь с наукой: именно «вера в науку» была главной защитой от «кризиса современности»[133].

С другой стороны, кризис «религии прогресса» сопровождался критикой цивилизации во имя культуры, триумфом идеи культурной относительности, попытками понять Другого в его собственных терминах — и мучительными сомнениями в способности науки к такому пониманию. Фердинанд Теннис с его противопоставлением «общности и общества» и поздний Буркхардт, отрекшийся от Возрождения и восславивший Средневековье, стали символами этого умонастроения[134]. Под влиянием критики цивилизации в Германии начиная с 1880-х гг. постепенно формируется оппозиция культуры и цивилизации, предвосхищающая печально знаменитый спор 1914 г.

Релятивизм и иррационализм стали характерными признаками интеллектуального климата fin de siècle. Релятивизм был изначально заложен в историзме, поскольку тезис о несопоставимости отдельных культур ставил под вопрос возможность их познания историком, также принадлежащим к определенной культуре. Однако уже упоминавшаяся деистическая тенденция, характерная для начала XIX в., смягчала остроту вопроса: предполагалось, что, сопричастный божественной субстанции, историк обладает способностью проникать в сознание носителей других культур, также причастных к этой субстанции. Но к концу XIX в. подобный аргумент утратил былую убедительность, и в «сумерках богов» стали очевидны иррационалистические импликации историзма. В итоге с понятием культуры оказались прочно связаны идеи релятивизма и иррационализма.

Рождение национализма также сказалось в этот период на идее культуры. Получив распространение под немецким влиянием, слово «культура» во Франции, как и в Германии, оказалось востребованным националистической идеологией. В отличие от просветителей, помещавших культуру и цивилизацию в настоящее и будущее, националисты (вслед за антропологами, фольклористами и историками) ищут ее в прошлом, в сени традиций. В националистической — как и во всякой консервативной — идеологии культура (и цивилизация) из образа будущего становится образом прошлого.

Всплеск национальных страстей привел к тому, что конфликт 1914 г. был осмыслен по обе стороны Рейна в терминах конфликта культур. Еще в 1871 г. победа Германии во франко-прусской войне понималась немцами как торжество цивилизации в Европе. Теперь вовлеченные в патриотическую агитацию немецкие интеллектуалы (включая Томаса Манна) призывают к оружию, чтобы отстоять немецкую культуру от разлагающего влияния западной цивилизации. Со своей стороны французы (в том числе Анри Бергсон) оправдывают войну тем, что немецкая культура лишь маска варварства и милитаризма. Отголоски этого спора были еще слышны в 1920-е гг., но все же конфронтация культуры и цивилизации в 1914 г. была слишком слабо подготовлена предшествующей историей этих слов, и в период между двумя мировыми войнами вновь торжествует тенденция к сближению их значений, сопровождающаяся появлением новых — но столь же неустойчивых — их противопоставлений (так, Освальд Шпенглер считал цивилизацию фазой упадка в циклическом развитии культуры).

Кризис религиозного сознания и распространение идеи культурной относительности (со всеми ее импликациями) привели в конце XIX в. к важнейшей трансформации понятия «культура» — к рождению идеи разума-культуры (она же парадигма социального или лингвистическая парадигма). Смысл идеи разума-культуры состоял в попытке преодоления релятивизма, следующего из понятия культуры, за счет «внутренних ресурсов» этого понятия, а именно идеи о социальном характере референции. Значение новой парадигмы раскрывается в двух основных контекстах — проблемы познания в философии и новой социальной политики, предвосхищающей «государство всеобщего благоденствия».

Слово «общество», равно как и прилагательное «социальное», в современном значении входят в обиход благодаря «Общественному договору» Руссо (1762). К началу XIX в. оформились два полюса идеи социального — понятие гражданского общества и идея классов[135]. Оба эти полюса сближал пространственный образ — образ множества. Ассоциация индивида (как и государства) с точкой, а общества с множеством еще в XVII в. породила важнейшую проблему политической философии: как защитить права индивида от всемогущего государства и анонимной массы, а общественные интересы — от индивидуализма граждан. В конце XIX в. эта проблема проявилась в конфликте либерализма с революционным марксизмом, которые в равной мере исходили из понимания общества как множества, отстаивая крайности индивидуализма и коллективизма[136].

Вышедшие в конце XIX в. на европейскую политическую сцену партии радикальной и социалистической ориентации, партии рождающегося среднего класса, отстаивали политику среднего пути. Центральным для их программ был социальный вопрос. Солидаристские теории общества пытались показать, что присущая людям «естественная солидарность» способна смягчить социальное неравенство. Но для этого надо было пересмотреть концепцию индивида, доказать, что индивид не атом и что он возможен только благодаря обществу. Задачи политической мысли переплелись с проблематикой эпистемологии.