Читаем без скачивания Осенний полет таксы - Марта Кетро

Среди моих друзей есть несколько метеопатов, из тех, для кого геомагнитная сводка остаётся главной новостью дня, что бы ни случилось в окружающем мире. Прежде они виделись мне ипохондрическими сурками, которые проводят жизнь, тревожными столбиками всматриваясь в горизонт (или в прогноз Гисметео) и тихонько пересвистываясь: «Циклон! циклон! давление падает! завтра мы умрём!» «Невротики, – думала я, – меньше обжорства – больше секса, и всю вашу чувствительность как рукой!» (С моей точки зрения, это универсальный совет во всех случаях, кроме анорексии, – тогда только вторая часть.)

Я-то не верю в магнитные бури, поэтому четверг прожила как обычно: заснула в десять утра, проспала часа четыре, встала и попыталась жить. В тот день я передвигалась по спирали. Это когда нарезаешь по дому круг, действуя с эффективностью обезглавленной курицы, потом делаешь что-нибудь полезное, например, смотришься в зеркало. Ещё стремительная пробежка – и ага, кошки накормлены. Процесс сбора на прогулку выглядел так, будто я начала выигрывать в дурака на раздевание после длинной череды проигрышей – каждую вещь удаётся натянуть на себя не сразу, ценой некоторых умственных усилий и большой доли везения. Нарядившись, куда-то ходила, возвращалась, спала в разных местах кровати, там и сям, иногда поперёк, а потом настала пятница.

Мне сказали, будто седальгин после нурофена даёт интересные цветовые галлюцинации. Спорить не стану, но нурофен после седальгина – фигня полная. Зрение падает, и ты опять курица, но ещё с головой, и на глазах такая плёночка, сквозь которую пространство чётко просматривается не далее вытянутой руки.

Впрочем, на содержимом этой, всё ещё моей, головы погоды и пилюли не особенно сказались. Я и без них мыслю как та атлетическая красавица, гостья «Школы злословия» – только о возвышенном. Вы помните: «Я каждую минуту думаю о творчестве». – «Что, и когда в туалете сидите?» Вот и у меня такая же каша в мозгах, по крайней мере, на прогулке, если туфельки не натирают, помышляю исключительно о вещах абстрактных, заземлиться невозможно, и все молнии вокруг мои.

А туфельки теперь почти никогда не натирают, потому что бо́льшую часть жизни я провела в обуви не по размеру – тридцать третий взрослый появился в русских магазинах не так давно, но с тех пор, как он таки появился, я поклялась себе, что никогда, никогда больше мне не будет неудобно. Я сделалась неспособна к аскезе, как мужчина или другая бессмысленная тварь, алчущая удобств и отрицающая совершенствование через страдание. Женщинам-то знакомы пути духа через голод, корсет и лабутены, полные крови.

Итак, я парила, перебирая экковскими сандаликами, пялилась в свой химический туман и думала над словом «рассеянность».

Оно по умолчанию окрашено романтикой, оно вроде бы про летучий просвечивающий шарф, узкую потерянную перчатку и такую же – маленькую, лаковую, неприкаянную – душу. Даже надевший сковороду вместо шляпы и тот непрост, и тот не от мира, а значит, лучше. И ещё это слово об осени и туманах, а значит, о Лондоне, дымах, пепле, незнакомках и вуалетках. В нём содержится сияние, но смутное, как улыбка, как отражение солнца в остывающей воде, то есть Саган и неверность. Но сию минуту, когда я почти ничего не вижу и не могу собрать разбегающиеся мысли – не как тараканов, а будто они выводок чуть подрощенных серых котят, которых зачем-то нужно удержать в руках всех сразу, а они топорщатся, пушатся, мягко выворачиваются и упорно расползаются, – никакой романтики в рассеянности нет. Мне с каждой секундой всё тревожней, я вижу, как непроницаемый парашютный шёлк моей реальности изъязвляется дырами, превращается сначала в капрон, потом в тюль, а потом в редкую сеть для крупной, очень крупной рыбы, которая бьётся, бьётся и в конце концов прорывается на волю, оставляя за собой безнадежную прореху, и уходит, взбивая на прощание огромную оглушительную волну своим гибким скользким хвостом. И рассеивается отнюдь не туман вокруг меня, он как раз становится гуще, рассеиваюсь я, моё бедное, теряющее чувствительность тело, моя ленивая медленная душа, мой беспомощный рассудок – всё это неудержимо переходит в туман, в тусклую серую взвесь. Что же касается чувств, то мои привязанности, более или менее оформившиеся к этому моменту, тоже рассеиваются, распадаясь на инфантильность, эмоциональную зависимость и вялое вожделение. Моя нравственность… не будем о покойниках, мои таланты к чему бы то ни было обесцениваются в отсутствие интеллекта, который покинул нас первым. Моё всё, коротко говоря, рассеялось, и какие после этого вуалетки?!

И ровно в этом месте я поняла, что вуалетки конечно же в редкий мелкий горошек, потому что небеса внезапно плюнули на меня одинокой прохладной капелькой. Подсобрали слюны и плюнули ещё разок. А потом уже зачастили, и начался почти нормальный отрезвляющий дождик, и я как-то сгустилась, уплотнилась и целенаправленно двинула к метро. Как сейчас помню, обретение времени, себя и прочего произошло в Камергерском, который понаехавшие экспаты и примкнувшие к ним девушки превратили в зал ожидания Курского вокзала – с гомоном, толкотнёй, игровыми автоматами и мелким жульём.

Как было странно внезапно сгуститься среди всего этого, вы бы знали.

Полагаю, никто не усомнился в том, что во дни бедствий я была вместе со своим народом, испытывая все выпавшие на его долю тяготы и лишения, из каковых более всего терзало отсутствие воздуха, пригодного для дыхания. Физическое тело, закалённое аскетическим образом жизни, а также тяготами и лишениями прошлого сезона, стойко вынесло дымы и пепел, но слабая женская душа дрогнула. Перед мысленным взором то и дело вставала картина, увиденная однажды в полдень за окном: из ядовитого тумана, окутавшего палисадник, выступают полуголые детские фигурки в масках, а потом снова исчезают в едких клубах. Уши мои терзал непривычный звук: голуби бродили в опавшей до срока листве, которая в отличие от осенней не отсырела, а, наоборот, жестоко иссохла, и потому издавала страшный шум под их красными четырёхпалыми лапами. Всё это нанесло урон моим нервам, и когда Господь счёл наши страдания достаточными и отозвал смог, я почувствовала, что по-прежнему не способна глубоко вздохнуть, ощущая в груди стеснение и даже некоторое жжение.

Не, ну я думала, это чего-то с лёгкими, но консилиум подруг решил, что типичный невроз и надо пить успокоительное. И я купила афобазол, отрекомендованный как безрецептурный транквилизатор. Как раз по дороге в АСТ зашла в аптеку и, спускаясь в метро, закинулась крошечной пилюлей, не запивая. В вагоне почитала описание, отметив, что лекарство оказывает «лёгкий стимулирующий эффект», и принимать его следует трижды в день, не позже чем за два часа до сна. «Чашка кофе», – решила я и забыла.

В издательстве… я говорила, как сильно люблю тамошних сотрудников? В ноябре будет пять лет, как мы вместе работаем, и я не встречала более приятного коллектива… Так вот, я была страшно рада всех видеть, просто счастлива до такой степени, что покончила с делами за пять минут и принялась болтать без остановки. Потом посмотрела – около двух часов не закрывала рта, и если редакторы отлучались из комнаты, где мы пили чай, я брала чашку и шла за ними следом, и с каждым глотком настроение моё улучшалось и улучшалось, а поток сознания становился шире и безудержней. В конце концов они обречённо оставили свои дела и дослушали всё, что я имела им сообщить. Помню, как увлечённо пересказывала им свежие сплетни из интернетов, цитировала башорг и, кажется, пыталась описать своими словами какие-то фотографии. Вот клипы разве что вроде бы не напевала и не натанцовывала. Может, дело в том, что закрасили исписанную стену по пути в издательство – ненормативные слова на ней я обычно читала как предупреждение, а тут расслабилась и развеселилась.

К их счастью, мне захотелось гулять, и я упорхнула на Тверскую. Как назло, в тот день навстречу попалась куча знакомых, и каждого из них я одарила чем-нибудь вежливым и милым.

– А что это ты в Москве сидишь, разорился?

(На рассказ о ссоре с любовницей):

– Не переживай, зато Иисус любит тебя.

– Бога нет.

– Так что, тебя совсем никто не любит? Ну ты лу-у-узер…

– Да у этой тётки не то что vagina dentata, а запущенный вагинальный пародонтоз, по глазам же видно…

– А зимой я умру с голоду.

– Почему?

– Ну, жиров и углеводов я почти не ем, основная энергетическая ценность рациона в белке, а белок в яйце, а яйцо в утке, утка в зайце, заяц в лисе, а лисы у меня нет, только писе-е-ец. И тот прошлогодний.

Этот последний собеседник, сраженный логикой и красноречием, догулял со мной до метро и, видимо, кой-кому позвонил, потому что муж заботливо принял меня прямо на «Щуке». Я радостно рассказывала, какой был дивный день, и тут до меня дошло.