Читаем без скачивания Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

приходить в понедельник с тетрадками, карандашами и ручками с хорошим пером. С лишаем или вшами в школе не появляться; носы высморкать, причем сморкаться не на пол, чтобы всех позаражать чахоткой, и не в рукава, а в носовой платок или чистую тряпочку. Он спрашивает нас, хорошо ли мы будем себя вести, мы отвечаем, что хорошо, и он говорит: Господи Боже, вы янки что ли?

Мама рассказывает ему про Маргарет и Оливера, и он говорит: Боже Всевышний, Боже Всевышний, горя-то сколько на свете. Ну что же, младшего паренька, Мэлаки, мы определим в подготовительный класс, а его брата в первый. Все это в одном кабинете, и преподаватель у них один. Итак, утром в понедельник, ровно в девять часов.

Мальчики из школы интересуются, почему мы так говорим. Вы янки что ли? Мы объясняем, что приехали из Америки, и они спрашивают: вы гангстеры или ковбои?

Какой-то взрослый мальчик подходит ко мне, так что мы стоим нос к носу. Я тебя спрашиваю: вы гангстеры или ковбои?

Я говорю, что не знаю. Он тычет мне пальцем в грудь, и Мэлаки говорит: я гангстер, а Фрэнки ковбой. Смышленый у тебя братец, говорит взрослый мальчик, а ты тупой янки.

Мальчики вокруг него что-то предвкушают. Бей его, бей, галдят они, и он так сильно толкает меня, что я падаю. Мне хочется плакать, но перед глазами у меня снова темнеет, как тогда с Фредди Лейбовицем, и я кидаюсь на него и бью ногами и кулаками. Одним ударом я валю его на пол и пытаюсь схватить за волосы, чтобы треснуть головой о землю, но у меня в ногах жгучая боль, и нас разнимают.

Преподаватель мистер Бенсон хватает меня за ухо и лупит по ногам тростью. Ах ты, хулиган, говорит он. Значит, вот какое поведение ты привез нам из Америки? Смотри, веди себя как следует – иначе в порошок сотру, ей-богу.

Он велит мне вытянуть сначала одну руку, потом другую, и бьет меня по рукам палкой. Теперь иди домой, говорит он, и скажи своей маме, что ты вел себя плохо. Ты плохой янки. Повторяй за мной: я плохой.

Я плохой.

Теперь скажи: я плохой янки.

Я плохой янки.

Он не плохой, вступается Мэлаки. Это вон тот старший мальчик - он сказал, что мы ковбои и гангстеры.

Хеффернан, это правда?

Я просто пошутил, сэр.

Никаких больше шуток, Хеффернан. Не их вина, что они янки.

Да сэр.

И ты, Хеффернан, должен каждый вечер на коленях благодарить Бога, что ты не янки, потому что если бы ты, Хеффернан, был янки, ты стал бы величайшим гангстером по обе стороны Атлантики. Аль Капоне приходил бы к тебе поучиться. И впредь, Хеффернан, к этим янки чтоб не цеплялся.

Не буду, сэр.

Если прицепишься, Хеффернан, шкуру с тебя спущу. А теперь - марш по домам.

В Государственной школе Лими семь преподавателей, и у каждого из них имеются кожаные ремни, палки и терновые трости. Палками бьют по плечам, по спине, по ногам и, чаще всего, по рукам. Бьют за опоздание, смех, разговоры, если ручка течет, или когда чего-то не знаешь.

Тебя бьют, если ты не знаешь, почему Господь сотворил землю, и кто святой покровитель Лимерика, если не можешь без запинки произнести Апостольский Символ веры, если не знаешь, сколько будет девятнадцать плюс сорок семь или сорок семь минус девятнадцать, если не можешь перечислить главные города и основные товары тридцати двух графств Ирландии, если не можешь найти Болгарию на настенной карте мира, сплошь заляпанной слюнями, соплями и пятнами чернил, которыми пулялись злобные ученики, навечно изгнанные из школы.

Тебя бьют, если не можешь представиться на гэльском, прочесть на гэльском «Радуйся, Мария», попроситься на гэльском в туалет.

Полезно слушать рассказы старшеклассников. Они знают преподавателя, который сейчас у тебя, и могут подсказать, что ему нравится, и что выводит его из себя.

Один тебя побьет, если не будешь знать, что Имон де Валера – величайший из смертных. Другой побьет, если не будешь знать, что Майкл Коллинз – величайший из смертных.

Мистер Бенсон испытывает отвращение к Америке, и ты помни, что Америка – это плохо, иначе будешь бит.

Мистер О’Ди испытывает отвращение к Англии, и ты помни, что Англия – это плохо, иначе будешь бит.

А если скажешь что-то хорошее про Оливера Кромвеля – неважно, кто преподаватель - будешь бит в любом случае.

Даже когда тебе назначают по каждой руке шесть ударов ясеневой тростью или терновой с шариками, плакать нельзя - прослывешь нюней. Кто-нибудь на улице непременно посмеется над тобой. Но и тем, кто дразнится, надо вести себя осторожно, потому что однажды их самих накажут, и им придется не показывать слез, чтобы не опозориться навечно. Некоторые ребята говорят, что лучше плакать, потому что преподавателям это нравится. Они злятся на тех, кто не плачет, потому что перед всем классом их выставляют слабаками, и они дают себе слово, что в следующий раз вызовут тебя и заставят пролить слезы или кровь, а лучше и то, и другое.

Старшие ребята-пятиклассники рассказывают, что мистер О’Ди любит вызвать ученика, поставить перед классом и сзади схватить его за бачки. Выше, выше, приговаривает он и тянет за бачки, пока в глазах у тебя не выступают слезы. Ты не хочешь, чтобы в классе кто-то видел, как ты плачешь, но если потянуть за бачки, слезы выступают помимо твоей воли, а преподавателю это нравится. Мистер О’Ди – он умеет довести до слез и навлечь на тебя позор.

Лучше не плакать - надо держаться заодно с ребятами из школы и не давать преподавателю повода радоваться.

Если тебя наказывают, нет смысла жаловаться отцу или матери. Они всегда говорят: значит, ты заслужил, и не хнычь как маленький.

Я понимаю, что Оливер умер, и Мэлаки знает, что Оливер умер, но Юджин еще слишком маленький, чтобы это понять. Утром, проснувшись, он говорит: Олли, Олли, и нетвердыми шажками ходит по комнате, заглядывает под кровати или забирается на кровать у окна и указывает на детей на улице, особенно светловолосых, как Оливер. Олли, Олли, говорит он, и мама берет его на руки, плачет, прижимает к груди. А он выкручивается и слезает вниз - он не хочет, чтобы его брали на руки и прижимали, он хочет найти Оливера.

Папа с мамой объясняют ему, что Оливер играет на небе с ангелами, и однажды мы все снова встретимся с ним, но он не понимает, потому что ему только два годика, и он еще не говорит - а это такая тоска, хуже не бывает.

Мы с Мэлаки играем с Юджином, стараемся развеселить его. Корчим рожицы. Ставим кастрюли на голову и будто случайно роняем. Бегаем по комнате и будто случайно падаем. Водим его в Народный Парк, чтобы он мог полюбоваться цветами, поиграть с собаками, поваляться на травке.

Он видит маленьких детей со светлыми волосами, как у Оливера, но больше не говорит «Олли», а только показывает пальцем.

Папа говорит, что Юджину повезло с братьями - мы с Мэлаки так развлекаем его, что, с Божьей помощью, он про Оливера скоро и вовсе забудет.

Но он все равно умер.

Через шесть месяцев после того, как не стало Оливера, промозглым ноябрьским утром мы просыпаемся, а рядом с нами в постели лежит совсем холодный Юджин. Приходит доктор Трой. Он говорит, что ребенок умер от пневмонии, давным-давно следовало положить его в больницу, почему вы не обратились? Папа говорит, что ничего не подозревал, и мама говорит, что не подозревала, и доктор Трой говорит: вот от этого дети и умирают. Люди не подозревают. Если мы с Мэлаки хоть раз кашлянем, говорит он, при малейших хрипах в горле пусть ведут нас к нему, в любое время дня и ночи. Промокать категорически запрещается: слабые легкие, судя по всему, это у нас наследственное. Он говорит маме, что очень ей соболезнует и пропишет кое-что, чтобы помочь ей пережить предстоящие дни. Бог много просит от нас, черт возьми, слишком много, говорит он.

К нам приходит бабушка с тетей Эгги. Бабушка моет Юджина, а тетя Эгги уходит в магазин за четками и белым платьицем. Его одевают в белое платьице и кладут на кровать у окна, из которого он глядел и искал Оливера. Руки ему складывают на груди, одну поверх другой, и обвивают розарием из крошечных белых бусин. Бабушка зачесывает назад ему волосы со лба и говорит: какие у него чудные шелковистые волосы. Мама подходит к кровати и накрывает ему ноги одеялом, чтоб он не мерз. Бабушка и тетя Эгги молча переглядываются. Папа стоит в изножье кровати, снова бьет кулаками по ногам и говорит, будто бы Юджину: och, тебя Шеннон погубил, эта река – убийца, сырость погубила тебя и Оливера. Уймись ты, говорит бабушка, и без тебя тошно. Она достает рецепт доктора Троя и велит мне сбегать за таблетками в аптеку О’Коннора - денег не возьмут, спасибо доктору Трою. Папа говорит, что пойдет со мной, и мы зайдем в церковь иезуитов и помолимся за Маргарет, Оливера и Юджина, которые теперь встретились на небесах. Аптекарь выдает нам таблетки, мы заходим в церковь, а когда возвращаемся домой, бабушка дает папе денег, чтобы он взял в пабе несколько бутылок темного пива. Нет, не надо, говорит мама, но бабушка отвечает: ему таблеток не прописали, Господи спаси нас, а бутылка пива – хоть какое-то утешение. Потом бабушка говорит папе, что завтра ему придется пойти в похоронную контору, договориться, чтобы гроб привезли на карете домой. Она велит мне идти с отцом и проследить, чтобы он не остался в пабе на всю ночь и не пропил все деньги. Och, Фрэнки нечего делать в пабе, говорит папа, и бабушка говорит: значит, нечего там сидеть. Он надевает кепку и мы идем в «Саутс Паб», а у двери папа говорит мне: теперь ступай домой, я выпью кружечку и вернусь. Я говорю: нет, а он говорит: надо слушаться старших. Ступай домой к нашей бедной маме. Я повторяю: нет, и он говорит, что я веду себя плохо, а этого Бог не любит. Я говорю, что без него домой не пойду, и он отвечает: осh, куда только мир катится? В пабе папа наскоро выпивает пинту портера, и мы берем домой несколько бутылок темного пива. Дома у нас сидит Па Китинг, который захватил с собой виски и пиво, и дядя Пэт Шихан, который принес две бутылки стаута. Дядя Пэт садится на пол, обняв руками бутылки, и твердит: это мое, мое, – боясь, что у него отберут. Те, кого роняли на голову, вечно боятся, что кто-то утащит их пиво. Бабушка говорит: ладно, Пэт, выпьешь сам свое пиво, никто тебя не тронет. Бабушка и тетя Эгги садятся на постель рядом с Юджином. Па Китинг сидит за кухонным столом, пьет пиво и всем предлагает приложиться к его бутылочке с виски. Мама глотает таблетки и садится у огня, взяв Мэлаки на колени. Она все твердит, что у Мэлаки волосы как у Юджина, а тетя Эгги отвечает: вот и нет, пока бабушка не пихает ее локтем и не велит ей заткнуться. Папа стоит, прислонившись к стене, между очагом и кроватью, где лежит Юджин, и пьет пиво. Па Китинг рассказывает разные небылицы, и взрослые смеются - нехотя, потому что неловко смеяться в комнате, где лежит умерший ребенок. Он рассказывает, что, когда служил в английской армии и воевал во Франции, немцы напустили газу, и ему так плохо стало, что пришлось отправить его в больницу. Там его помариновали какое-то время, а потом отправили обратно в траншеи. Английских солдат послали домой, но что до ирландских, всем было плевать с высокого дерева, в живых они останутся или помрут. А Па мало того что не умер, еще и сколотил себе состояние. Он сказал, что решил одну из величайших проблем окопного быта. В траншеях стояла такая сырость и грязь, что никак нельзя было вскипятить воду для чая. И он сказал себе: Господи, у меня в организме столько газа, не пропадать же зря такому добру. Поэтому он вставил себе в задницу трубку, поднес к ней зажженную спичку, и пожалуйста - вот вам огонь, кипятите что хотите. Услышав эту новость, со всех окрестных траншей к нему посбегались солдатики и стали предлагать любые деньги, лишь бы накипятил им воды. Дядя Па скопил так много денег, что подкупил генералов, получил увольнительную и поехал в Париж, где покутил от души с художниками и манекенщицами. Развлекся по высшему классу, так что все деньги растратил, а когда вернулся в Лимерик, нашел работу только на газовом заводе, и с тех самых пор все уголь в топку кидает. Дядя Па говорит, что у него в организме столько газа, что хватило бы на год маленькому какому-нибудь городку. Тетя Эгги хмыкает и говорит, что неприлично такое рассказывать рядом с умершим ребенком, а бабушка говорит: уж лучше такое рассказывать, чем сидеть с постными лицами. Дядя Пэт Шихан, который устроился на полу в обнимку с пивом, говорит, что споет песню. Вот и молодец, отвечает Па Китинг, и дядя Пэт запевает The Road to Rasheen. Он только повторяет Rasheen, Rasheen, mavourneen mean, и песня получается бессмысленная, потому что когда-то давно отец уронил его на голову, и каждый раз, когда он поет эту песню, слова у него разные. Отличная песня, говорит бабушка, и Па Китинг говорит, что у Карузо появился конкурент. Папа идет в угол, к постели, в которой они спят с мамой. Он садится на самый край, ставит бутылку на пол, закрывает лицо руками и плачет. Фрэнк, Фрэнк, говорит он, поди сюда, и мне приходится идти, и он обнимает меня, как мама Мэлаки. Бабушка говорит: нам, пожалуй, пора – завтра похороны, выспаться не мешало бы. Все взрослые становятся на коленях у постели, читают молитву и по очереди целуют Юджина в лоб. Папа ставит меня на пол, поднимается и кивает всем на прощанье. Когда гости уходят, он поднимает все пивные бутылки, одну за другой, приставляет ко рту и выпивает все до капли. Потом сует палец в бутылку с виски и облизывает его. Он гасит огонь в настольной керосиновой лампе и говорит, что нам с Мэлаки пора в постель. Нам придется поспать одну ночь с родителями, поскольку на другой кровати маленький Юджин. В комнате темно, и только серебристый свет уличных фонарей падает на мягкие шелковистые волосы Юджина.