Читаем без скачивания Заповедник - Сергей Довлатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отпустите, псы! Финита ля комедия!..
Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло…
Очнулся я в незнакомом помещении. Было уже светло. Тикали ходики с подвязанным вместо гири зубилом.
Укрыт я был все той же коричневой шторой. Рядом на полу обнаружился Марков. Видно, уступил мне свою постель.
Болела голова. На лбу ощущалась глубокая ссадина.
От кисловатого запаха деревенского жилища слегка мутило.
Я застонал. Марков приподнялся.
— Ты жив? — спросил он.
— Да вроде бы. А ты?
— Состояние — иду на грозу!.. Ты сколько весишь?
— Не знаю. А что?
— Еле тебя дотащил…
Приоткрылась дверь, вошла женщина с глиняной миской.
— Вера, — крикнул Марков, — дай опохмелиться! Я же знаю — у тебя есть. Так зачем это хождение по мукам? Дай сразу! Минуя промежуточную эпоху развитого социализма…
— Попейте молока, — сказала Вера.
Я с достоинством поздоровался. Марков вздохнул:
— Угораздило же меня родиться в этой таежной глуши…
Вера оказалась бледной, измученной женщиной с тяжелыми руками. Сварливой, как все без исключения жены алкоголиков.
На лице ее запечатлелось выражение глубокой и окончательной скорби.
Я чувствовал себя неловко еще и потому, что занял хозяйскую кровать. К тому же отсутствовали брюки. А куртка была на месте…
— Извините, — говорю, — за беспокойство.
— Ничего, — сказала Вера, — мы привыкшие…
Это было типично деревенское жилье. На стенах пестрели репродукции из «Огонька». В углу притаился телевизор с мутной линзой. Стол был накрыт выцветшей голубоватой клеенкой. Над моим изголовьем висел портрет Юлиуса Фучика. Между стульями прогуливалась кошка. Двигалась она беззвучно, как в мультипликационном фильме…
— А где мои брюки? — спрашиваю.
— Вера тебя раздевала, — откликнулся Марков, — спроси у нее.
— Я брюки сняла, — объяснила Вера, — а жакет — постеснялась…
Осмыслить ее заявление у меня не хватило сил.
— Логично, — высказался Марков.
— Они в сенях, я принесу…
— Ты лучше принеси опохмелиться!..
Марков слегка возвысил голос. Апломб и самоунижение постоянно в нем чередовались. Он говорил:
— Надо же русскому диссиденту опохмелиться, как по-твоему?!. Академик Сахаров тебя за это не похвалит…
И через минуту:
— Вера, дай одеколону! Дай хотя бы одеколону со знаком качества…
Вера принесла брюки. Я оделся. Натянул ботинки, вытряхнув сосновые иглы. С отвращением закурил…
Утренняя горечь заслоняла вчерашний позор.
Марков чувствовал себя прекрасно. Стонал он, как мне показалось, для виду.
Я спросил:
— А где пакет с деньгами?
— Тсс… На чердаке, — ответил Марков и громко добавил: — Пошли! Не стоит ждать милостей от природы. Взять их — наша задача!..
Я сказал:
— Вера, извините, что так получилось. Надеюсь, мы еще увидимся… в другой обстановке…
— Ты куда? — спросила Вера. — Опять?!. Вы уж присмотрите за моим буратиной.
Я кривовато улыбнулся в том смысле, что педагог из меня — плохой…
В тот день мы обошли четыре шалмана. Возвратили с извинениями коричневую штору. Пили на лодочной станции, в будке киномеханика и за оградой монастыря.
Марков опорожнил шестую бутылку и сказал:
— Есть мнение — воздвигнуть тут скромный обелиск!
И поставил бутылку на холмик…
Несколько раз мы теряли пакет с деньгами. Обнимались со вчерашним гармонистом. Были замечены всеми ответственными работниками турбазы. Как утверждает Натэлла, выдавали себя за Пушкина и Баратынского…
Даже Михал Иваныч предпочел быть от нас в стороне. Хотя мы его приглашали. Но он сказал:
— Я Валеру знаю. С ним поддашь — опохмеляться будешь в милиции.
Митрофанов и Потоцкий, к счастью, уехали на экскурсию в Болдино…
Заснули мы на чужом сеновале в Петровском. Наутро повторился весь этот кошмар. От нас шарахались даже леспромхозовские конюхи.
К тому же Марков ходил с фиолетовым абажуром на голове. А у меня был оторван левый рукав.
Логинов подошел к нам возле магазина и спрашивает:
— Как же это вы без рукава?
— Мне, — отвечаю, — стало жарко, и я его выбросил.
Хранитель монастыря задумался и перекрестил нас. А Марков говорит:
— Это вы напрасно… У нас теперь вместо Бога — ленинский центральный комитет. Хотя наступит и для этих блядей своя кровавая ежовщина…
Логинов смущенно перекрестился и быстро ушел.
А мы все шатались по заповеднику.
Домой я попал в конце недели. И сутки потом лежал не двигаясь. Михал Иваныч предлагал вина. Я молча отворачивался лицом к стене.
Затем появилась девица с турбазы — Люда.
— Вам, — говорит, — телеграмма. И еще вас разыскивает майор Беляев.
— Что за Беляев? Откуда?
— Наш батька говорит, что с МВД…
— Этого мне только не хватало!.. Скажите, что я болен. Что я уехал в Псков и заболел…
— Он знает.
— Что он знает?
— Что вы который день болеете. Сказал: пускай, как выспится, зайдет.
— Куда?
— В контору рядом с почтой. Вам любой покажет. А вот и телеграмма.
Девица стыдливо отвернулась. Затем вытащила из лифчика голубоватый клочок бумаги, сложенный до размеров почтовой марки.
Я развернул нагретую телеграмму и прочел:
«Улетаем среду ночью. Таня. Маша».
Всего пять слов и какие-то непонятные цифры…
— Какой сегодня день?
— С утра был вторник, — пошутила Люда.
— Когда вы получили телеграмму?
— Ее Марьяна привезла с Воронина.
— Когда?
— Я же говорю — в субботу.
Я хотел сказать: «Так где вы были раньше?» — но передумал. Они-то были на месте. А вот где был я?..
Уехать я мог не раньше вечера — автобусом. В Ленинград попасть — часам к шести…
— Он и про телеграмму знает, — сказала Люда.
— Кто?
— Товарищ Беляев.
Люда чуточку гордилась проницательностью и всеведением злосчастного майора.
— Товарищ Беляев сказал — пусть зайдет до отъезда. А то ему будет взъёбка… Так прямо и выразился…
— Какая старомодная учтивость! — говорю…
Я начал лихорадочно соображать. Денег у меня — рубля четыре. Все те же мистические четыре рубля. Состояние жуткое…
— Люда, — спрашиваю, — у вас есть деньги?
— Копеек сорок… Я на велосипеде приехала…
— То есть?
— Берите мой велосипед, а я дойду пешком. Оставьте его у кого-нибудь в поселке…
Последний раз я ездил на велосипеде, будучи школьником. Тогда это казалось развлечением. Но, видно, я постарел.
Дорогу пересекали сосновые корни. Велосипед, подпрыгивая, звякал. Маленькое жесткое седло травмировало зад. Колеса тонули в сыроватом песке. Измученные внутренности спазмами реагировали на каждый толчок.
Я зашел на турбазу, прислонив велосипед к стене.
Галина была одна. Взглянув на меня без испуга, спросила:
— Вы получили телеграмму?..
Думаю, пьянством здесь трудно было кого-нибудь удивить.
Я сказал:
— Дайте мне тридцать рублей из сейфа. Через две недели верну… Только не задавайте вопросов.
— А я и так все знаю. Ваша супруга изменила Родине.
— Увы, — говорю.
— И теперь уезжает на Запад.
— Похоже на то.
— А вы остаетесь?
— Да, я остаюсь. Вы же знаете…
— И будете продолжать работу?
— Конечно. Если не уволят…
— А правда, что в Израиле живут одни евреи?.. Слушайте, вам плохо?! Дать воды?
— Вода тут не поможет. Как насчет денег?
— Только почему из сейфа? У меня есть свои…
Я хотел поцеловать Галину, но сдержался. Реакция могла быть неожиданной.
Я сел на велосипед и поехал к монастырю.
День был теплый, но облачный. Тени деревьев едва выделялись на сером асфальте. По обочине шоссе брели туристы. Среди них попадались одетые в непромокаемые куртки.
Я устремился к песчаному склону. Руль приходилось удерживать с трудом. Мимо проносились обесцвеченные серым налетом валуны…
Контору УВД мне показали сразу.
— Следующий дом за почтой, — махнула рукой уборщица из «Лукоморья», — видишь флаг на крыше?..
Я поехал дальше.
Двери почтового отделения были распахнуты. Здесь же помещались кабины двух междугородных телефонов. Один из них был занят. Блондинка с толстыми ногами, жестикулируя, выкрикивала:
— Татуся, слышишь?! Ехать не советую… Погода на четыре с минусом… А главное, тут абсолютно нету мужиков… Але! Ты слышишь?! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув…
Я затормозил и прислушался. Мысленно достал авторучку…
Казалось бы, все так ужасно, но я еще жив. И может быть, последней умирает в человеке — низость. Способность реагировать на крашеных блондинок и тяготение к перу…