Читаем без скачивания Мадам Лафарг - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«После обрушившегося на меня несчастья меня обступила беспросветная тьма. Куда бы я ни заглянула – в себя или вокруг, я видела только смерть!»[57].
Быть может, эта смерть обездолила больше сироту, чем вдову. Еще не прошел год, на протяжении которого положено носить траур, как Мария обратила внимание, что чаще других посещает овдовевшую мать один молодой человек – красивый, элегантный, любезный, рыцарственный; своей манерой говорить и непривычно возвышенными речами он не просто удивлял окружающих, но казался человеком с другой планеты или, по крайней мере, другого времени, нежели наше. Звали его г-н де Коэхорн.
Поначалу он приходил один раз в неделю, потом стал приходить два, а потом каждый день.
Молодой человек очень баловал Антонину, и она его обожала, однако Мария, томимая смутными предчувствиями, держалась с ним холодно и отчужденно. Вопреки собственной воле, она ревностно смотрела на молодого человека: вот он подходит к ее матери, придвигает свой стул к ее стулу, берет из ее рук вышивку, поднимает веер или перчатку, которую та уронила, больше того – он подает матери руку, он ведет ее из гостиной в столовую, где накрыли чай! Мария не сомневалась, что г-н Коэхорн ухаживает за молодой вдовой, но пока ей и в голову не приходило, что мать любит его и принимает его ухаживания.
Иногда Мария спала в спальне своей матери на кушетке, как-то она долго не могла уснуть и услышала, что ее мать во сне произнесла следующие знаменательные слова: «Дорогой Эжен!»
Услышав их, Мария поняла, что стала круглой сиротой: смерть лишила ее отца; новое замужество вскоре лишит и матери.
Если умершие уносят с собой что-то от живых, которые были им дороги, то живые сохраняют в себе что-то от дорогих им мертвых; Марии Каппель передалось от горячо любимого отца неприятие неверности, впрочем, такой естественной для молодой женщины, которой трудно хранить верность могиле – г-же Каппель едва исполнилось тридцать два года и ей не хотелось обрядить в траур те восемь или десять лет молодости и красоты, которые ей еще оставались.
Еще одно горе легло на сердце Марии Каппель. Со свойственным ей трезвомыслием она описывает свое положение:
«Свадьба моей матери приближалась, ее близкое замужество уже не было ни для кого тайной, но говорили о нем шепотом: эта тема всем причиняла боль. Как только о нем заводили речь, дедушка подзывал нас с сестрой к своему креслу, прижимал к себе наши головки, гладил волосы и, казалось, своими ласками ставил преграду, оберегая от слов, которые могли нас огорчить. Все вокруг осуждали этот брак, меня он ранил в самое сердце – новая привязанность матери попирала мою главную святыню, но я страдала не меньше от молчаливого осуждения, каким свет окружил мою мать. Изо всех сил я старалась казаться спокойной и счастливой, я изображала живейшую симпатию к г-ну де Коэхорну, но потом мучилась от угрызений совести, просила прощения у моего бедного обожаемого папочки, и эта нескончаемая борьба превратила мою жизнь в мучительную пытку.
День свадьбы[58] был печален; мы должны были присутствовать на церемонии, но слезы нашего сердца не должны были увлажнить наши глаза, и мы сняли траур в тот самый день, когда окончательно осиротели. Нам приходилось улыбаться, когда освящали забвение нашего отца, улыбаться, отдавая часть сердца нашей матери незнакомцу, который отныне будет там царить. Г-н де Коэхорн был протестантом, венчание состоялось в нашей гостиной, рабочий столик превратили в алтарь, господин в черной сутане произнес ученую проповедь, потом благословил новобрачных. Признаюсь ли? Я была счастлива, что венчание выглядело столь жалким, что не убрали нарядно нашу любимую церковь в Вилье-Элоне, не зажгли на алтаре свечи, не курили душистым ладаном; была счастлива, что с большого креста, ангелов, Девы Марии, дарохранительницы не сняли будничных покровов, чтобы они благословили забвение моего отца.
Когда я вновь осталась одна у себя в спальне, я достала портрет того, кого не уставала оплакивать, покрыла поцелуями и пообещала любить на небесах не меньше, чем на земле. С этого дня я ни разу не произнесла святого для меня имени перед матерью, я погребла мое сокровище в неисследимых глубинах души и мыслей, и оно слетало с моих губ только перед собратьями по оружию или солдатами моего возлюбленного отца, вместе с которыми мы вспоминали о нем и горевали»[59].
Я уже говорил: найдись для Марии Каппель учитель, из нее выработался бы недюжинный писатель, экспрессивный, выразительный. Три приведенные мной абзаца, несомненно, подтверждают мою правоту.
Г-ну де Коэхорну принадлежал небольшой замок, может быть, далее более живописный, чем Вилье-Элон, но для Марии он не стал Вилье-Элоном, хранившим воспоминания о всей ее прошлой жизни – там умерла ее бабушка, там она сама появилась на свет и жила под охраной двух крыльев, одно из них сломалось, другое предательски опустилось. Несчастная сирота не променяла бы Вилье-Элон и на Версаль, но вынуждена была покинуть его и отправиться в Итенвиль.
Но Вилье-Элон и впрямь было семейным гнездом, и г-жа Каппель, забеременев, решила, что рожать она будет там. Как радовалась Мария их возвращению! Быть может, ее радость как-то уравновешивала ту боль, которую ей причинило рождение новой сестры? Мария Каппель нигде не упоминает о своих страданиях, но, без сомнения, живое свидетельство неверности матери первому мужу вызвало в сердце Марии, полном благоговейной любви к отцу, ревность и неприязнь. Однако привязанность деда, густая сень деревьев, где Мария засядет за чтение «Истории Карла XII» и «Истории флибустьеров»[60], возвращали ей веселость: вместе с г-жой Жирарден она с непринужденной беспечностью набрасывает портреты соседей – обитателей или владельцев замков, окружающих Вилье-Элон.
«Чуть поглубже в лесу, – пишет она, – Монгобер, первым его владельцем был генерал Леклерк, потом принцесса Экмюль и, наконец, мадам де Камбасерес, чье хорошенькое личико не скрывает своего близкого родства с семейством Боргезе[61], Чуть дальше находится Вальсери, очаровательное имение старинного друга дедушки, затем Сен-Реми г-на Девьолена, он надзирает за всеми лесами и завел себе целый букет очаровательных дочек и только одного сына; наконец, Корси, оригинальный маленький замок, – на мой взгляд, он не без странностей, точно так же, как его хозяйка, мадам де Монбретон, дочь мукомола из Бовэ, жена некоего Марке, чей отец был, как я слышала, лакеем, но из вежливости я напишу: управителем у одного знатного сеньора. Во время террора мадам побывала в заключении, где, очевидно, и заключила, что родовита, теперь она хочет быть не только несчастной жертвой, но и благородной. Желая возвысить фамилию де Монбретон – взятую или подобранную, не ведаю где, – она во время Империи купила на денежки, намукомоленные ее отцом, титул графини, а затем добыла для мужа место конюшего при кавалькадах принцессы Боргезе. После возвращения Бурбонов она втерлась в ряды роялистов, заделалась большой барыней, окружила себя родовитыми приживалками и комнатными собачками с длинной родословной и рассорилась с моим дедом, ей, видите ли, претили его либеральные взгляды и разночинное происхождение. Во время революции 1830 года она бежала из Парижа, всемогущий страх напомнил ей о давнем приятеле, старине Колларе, и она вернулась в здешние места под защиту деда. Чего только я не слышала о графине, даже всеядные биографы побледнели бы!