Читаем без скачивания Айзек и яйцо - Бобби Палмер

делает рост чуть больше ста восьмидесяти – она на целую голову выше всех бывших девушек Айзека. Конечно, Мэри к своим девушкам он причислить не может. Пока. Она стоит метрах в пятидесяти от него. Холодный оттенок зеленоватых глаз и теплое свечение медовых волос среди серых лиц пробегающих мимо незнакомцев делают ее похожей на цветок, пробившийся из трещины на асфальте. Она ищет его взглядом – и Айзек позволяет ей искать. Он стоит в бурном потоке людей, его то и дело толкают, с неба начинает накрапывать дождь – он едва замечает все это. Айзек прикрывает макушку журналом и улыбается, наблюдая за ней. Он старается запечатлеть этот момент, рисуя ее образ в воображении, как Боттичелли рисовал свою Венеру. Ее высокий лоб, острый подбородок, ее сияющие, ищущие его в толпе глаза. Ее губы, уголки которых приподнимутся, как только она увидит его. Возможно, Айзек всегда мысленно возвращается к этому моменту, потому что именно тогда он понял, по-настоящему понял, что Мэри – единственная. Она остается его единственной по сей день. И останется. Не будет другой Мэри – только ее портрет, воспоминание, зарисованное на обратной стороне его век, возникающее перед Айзеком всякий раз, когда он закрывает глаза. Иногда он задается вопросом, не выцветет ли это воспоминание. Или хуже: не исказится ли ее образ, не начнет ли память его менять – день за днем, неделю за неделей, год за годом, пока у Мэри из его головы и Мэри из его прошлого не останется совсем ничего общего? Поймет ли он это? Теперь она существует только в его воображении: высокая, бледная, с рыжеватыми волосами – его яркая Мэри на фоне серого неба, серых зонтиков и серых лиц, не подозревающая, как внимательно он за ней наблюдает.

Мэри была другой – не как Айзек. Оказываясь в многолюдных местах, она никогда не чувствовала себя в своей тарелке. Она любила Лондон, но предпочитала ему родную ферму. Предпочитала сидеть на мосту неподалеку от дома, в котором выросла, и вдыхать свежий воздух. По иронии Айзек, пребывая в глуши, очень быстро начинал тосковать по суете большого города. Они нередко расходились во мнениях, но главным камнем преткновения всегда становились споры о том, насколько сельской должна быть их совместная жизнь. Айзек никогда не считал себя отъявленным горожанином, но севернее Вала Адриана[23] жить отказывался. Купленный ими дом стал компромиссным вариантом – они поселились в зеленом пригороде с терпимо скорыми электричками, готовыми доставить затосковавшего Айзека в город. С фермой они решили пока не торопиться.

Родители не собирались оставлять Мэри дом и угодья, переходившие в их семье из поколения в поколение. Эта честь досталась ее братьям – близнецам Дункану и Деннису, которых из-за неразлучности и схожести с откормленными хайлендами[24] она называла Твидл-Дун и Твидл-Ден[25]. Прозвища к ним не привязались – как и они не были привязаны к своей сестре – и вызывали у обоих разве что любезные улыбки. Яркие огни Лондона прельщали обоих куда меньше, чем уход за ягнящимися овцами, поэтому наследниками дела Морэев стали именно они – не по праву первородства, но по духу. Так или иначе Мэри не уставала кичиться своей «шотландскостью» – и жизнь в городе ничуть не подкосила ее «племенную» гордость. Скрыть происхождение ей в любом случае было бы непросто: ее выдавали медово-рыжие волосы, которые солнце порой окрашивало в совсем уж морковный, и бледная кожа, моментально сгорающая без мощного защитного крема. Айзек, который на правах прожженного лондонца подходил ко всему с известным цинизмом, любил дразнить ее.

– Ты переехала сюда в восемнадцать лет и уже никогда не вернешься, – напоминал он ей. – Твои братья – шотландцы, а ты… Сейчас тебя и северянкой-то с трудом можно назвать, не говоря уже о том, по какую сторону баррикад ты живешь.

Ну и охламон же ты.

– Охламон? Это ж ирландское словечко. – Одно из его любимых.

И шотландское.

– Да какая из тебя теперь шотландка?

Уж получше, чем из тебя, охламон.

Мэри любила бывать за городом, но до прирожденной фермерши ей было далеко. Слишком много физической работы для человека, влюбленного в книги. Что касается Айзека, он и лопату-то держал с трудом, а уж водить трактор и доить коз не умел и подавно. Собственная ферма была чем-то вроде концепции, идеалистической картины спокойной жизни, которая однажды наступит. Конечно, ему пришлось бы научиться стричь овец, зато Мэри обещала собирать куриные яйца и насыпать корм цыплятам.

– Так и быть, когда состаримся, – отрезал Айзек поначалу.

– Так и быть, как только разбогатеем, – решил он некоторое время спустя.

– Ладно, но давай хоть до сорока доживем, – в конце концов сдался он.

Мэри не была синьорой эпохи Возрождения, какой запечатлелась в памяти Айзека. Ее твердолобости могли позавидовать самые упертые бараны, а ее идеализм частенько походил на фантазерство. Ферма была далекой мечтой, в которую она всем сердцем верила – не то чтобы из отсутствия здравого прагматизма, скорее из тоски по лучшим временам. Айзек всегда любил угождать людям – черта, часто соседствующая со слабоволием. По этой ли причине или по какой другой, но с каждым новым сумасшедшим годом идея Мэри о загородном фермерском доме из голого кирпича, в котором не будет никого, кроме его жены, детей, пяти коров и сорока цыплят, казалась ему все более привлекательной. Ах да, еще у них обязательно будет собака. Неизменным атрибутом фермы, на которой выросла Мэри, были бордер-колли. За тридцать лет своей жизни она застала трех или четырех. Кирсти, Клоду, Бонни и Клайда. Последний все еще жив – чего нельзя сказать о Мэри. Они и сами собирались завести собаку – просто откладывали это на следующий год. Раз за разом. И вот Айзек лежит в пустой постели в забытом городке вдали от Лондона и размышляет о том, что купил бы тысячу коров, если бы это помогло вернуть его Мэри.

Привет, шпион. Что, потерял меня?

Она и правда так сказала – на тротуаре возле станции Брикстон. А он и правда потерял ее. Заметив Айзека, Мэри растянула губы в дурашливой улыбке, которую он однажды до беспамятства полюбит. Но похожая на скот, брыкающаяся толпа усердно топтала тротуар и швыряла Айзека куда угодно – только не в нужном направлении. Все закружилось перед глазами: раскрытая газета, в мгновение ока превращающаяся в цветочный киоск, высокий мужчина в плаще, маленькая женщина с огромным зонтом… А Мэри исчезла. Сердце Айзека замерло. Где она? Куда делась? Ее