Читаем без скачивания Искусство видеть. Как понимать современное искусство - Лэнс Эсплунд

облака; и, хотя содержание изображения недостаточно ясно, эти прекрасные обнаженные завораживают. Рассмотрим резную статуэтку бодхисаттвы, которая вдохновляет на размышления о природе невероятной устойчивости, идущей рука об руку с невесомостью, близкой к левитации, – ее камень местами выглядит мягким и прозрачным, словно шелк. Или вспомним похожие качества изображений распятого Христа, глядя на которые кажется, что Христос, хоть и пригвожден к кресту, но при этом словно бы парит в воздухе, его набедренная повязка колышется, как флаг на ветру, пальцы рук и ног трепещут, словно крылья птицы, а тело будто бы растянуто между миром земным и миром небесным. Может статься, что в этих произведениях искусства совсем немного близкого вам, такого, что можно назвать частью вашего повседневного опыта, такого, что может подтвердить ваши личные убеждения. Но если вы отнесетесь к ним без предвзятости, то поймете, что их воздействие на вас таинственно и непредсказуемо и что обращены они к самым разным аспектам человеческого бытия.

Чтобы позволить себе открыться новому искусству, вы должны использовать объективность ума, а не только субъективность сердца. Здесь умственные способности олицетворяют возможность рассуждать – например, понимать, что дважды два четыре, что картина вертикальная или горизонтальная, что один цвет красный, а другой – зеленый, что этот плоский черный прямоугольник темнее, плотнее, холоднее и будто он расположен глубже в пространстве картины, чем соседний белый прямоугольник, или наоборот. Пусть черный вам милее белого, красный – зеленого, а сельский пейзаж нравится вам больше, чем морской, – всё это не имеет отношения к объективным фактам, которые ваш мозг способен распознать.

Художественный критик Клемент Гринберг писал, что, глядя на произведение искусства, необходимо дистанцироваться от своей субъективной, личной составляющей, чтобы не мешать объективности нашего мышления. Гринберг писал о современном и новейшем искусстве середины двадцатого века и знал, что многие люди считают это искусство чрезвычайно субъективным – по их мнению, художник просто переносит картины своего воображения на бумагу или холст, в металл или камень, особенно не задумываясь о мыслях или чувствах зрителей. Гринберг призывал людей постигать искусство всеми доступными путями: как сердцем, так и умом. Критик хотел помочь людям открыться всем тем впечатлениям, которые предлагает современное и новейшее искусство. Он писал: «Чем сильнее – или „чище“ отстранение… тем вернее становится ваш вкус или аргументация». Стать «объективнее», продолжает критик, – значит стать «безликим, но все отрицательные ассоциации с этим словом здесь исключаются. Становясь безликим, вы становитесь похожим на других людей – по крайней мере, в целом – а значит, более типичным человеком, таким, который может адекватно представлять весь свой вид». Гринберг утверждал, что для того, чтобы приблизиться к объективной правде произведения искусства – сущностной и, осмелюсь сказать, абсолютной, – зритель должен по мере возможности отбросить весь свой «эгоизм».

И Гринберг был прав. Он знал, что современное и новейшее искусство часто критикуют за субъективность, а художников – за их эгоизм и за то, что они якобы работают, не слишком заботясь о том, как их произведения, которые порой ничуть не похожи на искусство прошлого, воспримет публика. Гринберг понимал: то, за что он борется, идет вразрез с бытующим мнением – идеей, что все субъективные точки зрения одинаково важны, что функция произведения искусства – его raison d’être – быть чистым листом, на котором любой зритель сможет записать свою личную историю, и что зрители могут видеть и черпать из искусства что только пожелают, вне зависимости от объективной правды художественного произведения.

Мысль Гринберга заключалась в том, что подобный эгоизм в людях отрицает или, по крайней мере, спутывает историю, которую хочет рассказать каждое произведение искусства. Критик хотел, чтобы люди могли оценить уникальность и величие полотен Пикассо или Поллока или, например, искусно спаянную абстрактную металлическую скульптуру Дэвида Смита, при взгляде на которую некоторые зрители могут подумать, что ей место на свалке, а не в музее. Разумеется, каждый художник-модернист начинал с выражения собственных субъективных ощущений и мыслей. Но то же самое верно и для Джотто (1266–1337), и для Джорджоне (1478–1510) – художников, в творчестве которых мы ощущаем подлинное выражение чувств и мыслей. Современный художник не меньше, чем старые мастера, стремится придать этим субъективным чувствам объективную форму – форму произведения искусства, которое сможет говорить с широкой публикой универсальным языком. Произведение искусства будет замечено и сможет избежать предвзятого истолкования, если человек, стоящий перед ним в галерее или музее – стоящий перед чем-то неожиданным, странным и, может быть, даже оскорбительным, – будет достаточно открытым, чтобы не создать преград на пути своего общения с художником. Если посетитель проявляет эгоизм по отношению к произведению искусства, он ставит личный опыт выше универсального. Произведения искусства существуют не в вакууме. Опыт осмысления одного произведения может стать ключом к осмыслению других. Закрыться от него или создавшего его художника – значит обрубить свою связь со всеми остальными.

Одно из ценнейших ощущений, которое дарит произведение искусства, – чувство личной вовлеченности, особенно когда опыт одного зрителя подтверждается опытом другого. Особенно это чувствуется, когда я рассматриваю произведения искусства со студентами, или коллегами, или с моей женой-художницей. Часто мы с женой смотрим на одно и то же произведение и испытываем абсолютно разные ощущения. Но когда мы делимся своими впечатлениями от того, как работают разные формы и цвета, как эти элементы, взаимодействуя друг с другом, влияют на нас, обычно оказывается, что мы увидели и испытали много общего. То же нередко происходит и с моими студентами. Наш субъективный опыт оказывается объективным. Указывая на некоторые детали, которые еще не заметили другие зрители, мы можем обогатить опыт друг друга. И через этот тройной диалог (между произведением искусства, конкретным зрителем и всеми остальными зрителями) художественное произведение раскрывается не в личном, а в общечеловеческом масштабе.

Ведь в конечном счете произведение искусства предназначено не только для того, чтобы свидетельствовать о личном опыте художника или чтобы лишний раз заявить о его индивидуальности или подчеркнуть индивидуальность зрителя; его предназначение в том, чтобы свидетельствовать о всех впечатлениях – частных и общих, индивидуальных и универсальных. Таким образом, через специфическое, насыщенное, глубокое личное впечатление от произведения искусства зрители, если они честны, приближаются к тому, чтобы почувствовать то же, что чувствуют другие. Они сближаются не только с искусством, поэзией и художником, но и с другими людьми, они начинают глубоко мыслить и чувствовать, и не в одиночку, а вместе с дружественным сообществом. Личный художественный опыт открывает нам более глубокий опыт ви́дения, чувствования, мышления и жизни в другое время и в других культурах. Чем глубже