Читаем без скачивания Пасодобль — танец парный - Ирина Кисельгоф

Сказочная земля баюкала своих заблудших странников странными снами. Только зачем она это делала?

Я проснулась, и мой взор наткнулся на приземистый кустик цветов. Они походили на незабудки, только цвет их был красный. Как брызги крови.

Я люблю просыпаться рано. Воздух такой прозрачный, чистый, свежий. До края темной земли. Я смотрю прямо в горизонт. Там граница между светом и тьмой. Вокруг огромного нашего мира. Я просыпаюсь рано и вижу, как солнечный свет набрасывает неправдоподобные розовые тени на белые меловые горы. Даже седой ковыль заря красит в розовый цвет. А потом я бужу своего спутника. Как мне хочется. В розовом свете утреннего солнца, среди розовых гор и розового ковыля. Как и сегодня. Мне надо успеть. Ехать так далеко. По жаре. Мне надо сделать то, что хочу уже больше всего. Влить, замесить в свежий, прохладный воздух жаркий запах нашей любви. И я получаю то, что хочу. Счастье. Что еще надо? Ни-че-го!

Мы ехали по трассе мимо высоких, молчаливых гор. Без единого кустика или пучка травы. Горы высились над нами средневековыми, неприступными крепостями с толстыми стенами и громадами замков без окон и без дверей. У крепостных стен — сторожевые башни и машикули. У средневековых замков — купола на месте крыш и никаких геральдических знаков отличий. Ров был не нужен, горы не приглашали к себе, и тебе самому к ним не хотелось. Сказочная страна превратила цветущие луга, виноградники и сады в каменистые террасы, ползущие вверх по пирамидам гор. Одним прикосновением своей волшебной палочки. Сказочная страна выдернула пробку из ванны и выпустила древний океан в глубокие дыры своей земли. В дыры за океаном устремились к центру земли застывшие, каменные мантии неприветливых гор.

От океана в этих местах остался только песок и ракушечник. Ракушечник спрессован из мертвых раковин умерших моллюсков, морских ежей, лилий и окаменелых коралловых деревьев. Гору будто срезают экскаваторами, она розовеет клубникой, проходит время, и она сереет от солнечной плесени. Море осталось здесь потому, что сказочная земля забыла подковы. Каменистые подковы врезаются в море глубокими темными каньонами. Охраняя его и спасая. Узкие пляжи усыпаны валунами, а вокруг них бело-розовый песок, как клубничная, сахарная пудра. И никогошеньки. Ни одного человека. Потому там зимуют фламинго. И круглый год живут гадюки, ящерицы и ужи.

Мы ехали по трассе вдоль моря. По его кромке шагали корабли. Корабли пустыни. Их лохматый шерстяной парус чуть-чуть упал. На море был штиль.

— Что за птички? — спросила я.

— Возьми бинокль.

Мир в трубе бинокля продлился бесконечным пространством моря и воздуха, и не было горизонта. Голубое сливалось с голубым где-то далеко за пределами видимости оптических трубок, чередуясь кольцами солнца и облаков. В голубом пространстве плыли лебеди, великое множество. Прямо два самца передо мной. Они расправили крылья не для того, чтобы лететь, а для того, чтобы драться. Две лебединые шеи как белые змеи с красной головкой. Один неожиданно размахнулся, и его белая лебединая змейка просвистела мимо головы конкурента. Тот поднялся в воздух без боя, а победитель даже не проводил побежденного взглядом. Он искал корм. Камера-обскура из обычного полевого бинокля устроила перевернутый спектакль. Лебеди живут, воюют и любят. Как все. Без ухищрений.

Мы лежали в море, отмокая часами от пыли и грязи пустыни. На самой кромке. Море заплескивало нас водой, как душем, и откатывалось назад. Еще и еще раз. Мы покрывались песком и черными ракушками, скрученными вафельными трубочками. И мелкими белыми ракушками, похожими на маленькие белые ушки. Море нас подслушивало детскими ушками.

— У меня песок везде. Даже внутри, — сказала я.

— Надо проверить.

Мы любили друг друга наполовину в море, наполовину в клубничном песке. Он застонал, по-моему, я тоже. И мы снова валялись в море. Было так хорошо.

— Что ты плакал, как дитя? — спросила я.

— Меня внутри тебя что-то цапнуло. Теперь я не знаю, кто в тебе живет.

— Засунь голову в воду и пробурчи вопрос. Может, море ответит, — посоветовала я.

— Вот ты и раскололась. Теперь я знаю, кто в тебе живет. Ящер с крыльями. Потому тебе досталась его костяная фигурка.

— Ящер с крыльями — это ты. Потому ты мне и достался, — не улыбнулась я. — Я сама забрала своего дракона.

— Тигры в воде не живут, — не улыбнулся он. — Где мне их взять?

— Они любят купаться.

— Надо перепроверить. — Он заглянул мне в глаза вздыбленной бычьей шкурой.

На шерстке груди моего мужчины вода блестела, как роса. Как капли пота после любви. Я языком слизнула соль, высохшую у него на губах, а потом капли морского пота с его груди.

Мы бесились в теплой как парное молоко воде, дергая друг друга за ноги и топя за головы. Среди подводных скал и валунов. Он уплыл дальше, а я осталась смотреть ему вслед. В его рубашке, чтобы не заскучать без него. Я сидела на валуне, болтала ногами в воде и смотрела на золотую солнечную дорожку, по которой плыл мои избранник. Вокруг моих ног плавали мальки бычков в томате. Доверчивые, маленькие дети. Они еще ничего не знали о томате.

Меня дернули за ноги, и я завизжала. Из воды вынырнуло лицо моего дракона. Он целовал пальцы моих ног, беря их в губы, как детские соски, которые надевают на бутылочки с детским питанием.

— У тебя ногти блестят на солнце без лака, — сказал он. — Сиди, ничего не делай. Я тебя сфотографирую.

Он вернулся с фотоаппаратом и заплыл с ним подальше. Я сделала серьезное лицо, он показал мне указательный палец. Я рассмеялась во весь рот, запрокинув лицо к небу. Я смеялась, глядя на канареечно-желтое солнце и канареечные облака, и болтала ногами в воде до огромных водных фейерверков из сверкающих брызг. А потом мы фотографировали друг друга, а потом фотографировали друг друга голышом. Голым дуэтом. Как Адама и Еву. Сфотографировали и упали от смеха. Мы смахивали на двух святых Себастьянов в зеленых шрамах от укусов и царапин. Я зеленку не жалела. В сказочной стране мы были одинаковыми. В зеленую полосочку.

На прощание мы поднялись вверх, по меловым уступам, в которых сверкали коричневой эмалью зубы древних кархародонов. И остановились на натеке скалы, нависающей над самым морем. Снизу небо было канареечно-голубым, а со скального натека — оранжево-желтым вокруг солнечного прожектора Солнце растекалось внутри облаков лучистым пятном туманного и яркого света. От его света море казалось бутылочно-зеленым с золотисто-серебряной дорогой до горизонта. У подножия скалы волны бились о камни, взлетая арками, занавешенными ожерельями брызг из стеклянных, сердоликовых и хрустальных бусин, привезенных в эти места по Великому шелковому пути. А в небе пронзительно, исступленно верещали чайки.

— Прыгнем? — спросил он.

У него было странное лицо. Такие лица, наверное, бывают у приговоренных к смерти.

— Да, — без раздумий согласилась я.

Мы взялись за руки и прыгнули в море, дна которого совсем не знали. Мы были счастливы. Чего еще терять?

Глава 8

У меня родилась дочь.

— Если что-нибудь случится, спасайте мать, а не ребенка, — сказал врачу перед родами папа.

Я рожала, вместе со мной была моя мама, она сжимала мне руку так, что посинели пальцы.

Я кричала, хотя моя дочь родилась легко и просто. Я кричала просто от страха. Мне было страшно умирать. Так страшно, что я думала только о страхе. Он стоял рядом со мной. Так же как и смерть. Я их чувствовала ноздрями. У них липкий, ни на что не похожий запах. Запах желудочного сока. Этот запах омерзительнее всего на свете. Хуже не бывает. К остальным запахам тела ты не привык, но их ощущения существуют в твоем подсознании. К запаху желудочного сока привыкнуть трудно. Ты его не чувствуешь в нормальной жизни. Его отпечатка нет в твоем подсознании. Если бы я не была врачом, я бы не знала запаха желудочного сока.

Мне положили на грудь мою дочь, и я подумала:

«Вот кого можно любить безраздельно. Это только мое. И никого мне больше не нужно».

Мне положили на грудь мою дочь, и я забылась. Мне никого больше не было нужно, и я решила умереть. Точнее, так получилось само по себе.

Мой папа припечатал врача к стене и орал как безумный. У него тряслись руки, а моя мама походила на мертвую. Она видела все своими глазами. Она меня родила и похоронила наяву. Меня вытащили с того света. Я пережила клиническую смерть и осталась жить, чтобы владеть безраздельно моей дочерью.

У меня не было биологических причин умереть. Мое сердце остановилось, никого не спросясь. А я даже не увидела света, как положено тем, кто переживает клиническую смерть. Никто не знает, почему я умирала и почему осталась жить. Наверное, я выжила затем, чтобы родиться другой.

Через пару дней моих родителей пустили в реанимацию. Мне уже было лучше. Мама крепилась, крепилась и вдруг заплакала.