Читаем без скачивания Встречи в Колымской тайге - Станислав Олефир

Соболя мы так и не увидели.

Возвращаемся и довольно легко находим широкий просвет среди частых и пружинистых веток. Бумка продолжает поскуливать. Почти бегом проскакиваем просеку и выныриваем шагах в пятидесяти от собаки. Она сидит под густой лиственницей, внимательно глядит вверх, тянет туда шею и, кажется, ужасно волнуется. Переглянувшись и кивнув друг другу, осторожно подвигаемся к Бумке. Лёня немного отклонился вправо и крадется вдоль замерзшего ручейка. Я останавливаюсь и прячусь за толстую березу. Раздается негромкий треск расколотого льда, Лёня проваливается в глубокую колдобину чуть ли не по шею. В ту же минуту над ним проносится большой черный глухарь, за глухарем следуют две кедровки.

— Мэр города и сопровождающие его лица, — показывает брат рукой на птиц и осторожно выбирается из колдобины.

Помогаю Лёне снять мокрую одежду, отдаю ему куртку и свитер, сам в одной рубашке принимаюсь ладить костер. Лёня танцует вокруг меня, но это помогает мало. А здесь, как назло, ни одной подходящей сухостоины. Топор где-то у ручья. Пробую свалить руками тонкую сухую лиственницу, другую, третью, но деревья прочно держатся корнями за землю. Наконец мне удается сломить одно деревце. Быстро очищаю площадку под костер, крушу об колено полусгнивший ствол, и вот озорное пламя заиграло, запрыгало, разрастаясь с каждым мгновением.

Через пару часов, хорошо отдохнувшие, мы снова упаковали вещи и двинулись в путь. У меня к рюкзаку приторочена бочка, у Лёни матрац с трубами. Рюкзаки и у меня и у брата набиты до отказа. Чуть оступишься, потеряешь равновесие и грохнешься оземь.

Когда миновали переправу, я зачем-то оглянулся и замер от удивления, увидев двух оленей. С ветвистыми рогами, в пышных манто и с тонкими стройными ногами. Я много раз видел диких оленей, охотился на них, но столь красивых встречать не приходилось. Один олень был особенно высоким, со светлой, почти белой шерстью, другой, хотя и не вышел ростом, ни в красоте, ни в грации не уступал первому. Словно дополнение к этой удивительной картине, в кроне деревьев суетилась огромная стая крупных красногрудых птиц. Три из них заметили нас, сразу же перелетели через ручей и уселись на густых низеньких чозениях, в нескольких метрах от нас.

Мы застыли, боясь даже пошевельнуться. Олени на нас почти не обращают внимания, их больше интересует Бумка. Собака тоже не прочь познакомиться со столь странными животными, но перед нею вода, и она, конечно, не хочет лишний раз мочить лапы…

Мне говорили: снегири на Колыме не водятся. И я начинал сомневаться, не перепутал ли. Может, это были клесты или щуры? Но сейчас мы прекрасно видим узкие черные хвосты, серые спинки, светлые перетяжки на крыльях и темные перышки на аккуратных головках. А главное — это горящие на фоне голубоватого снега ярко-малиновые брюшки птиц, до неправдоподобия напоминающие крупные яблоки.

Снегири успели налюбоваться на нас, уселись на веточках и чего-то ждут. Тихонько приседаю и начинаю снимать рюкзак. Но не успел я снять даже одной лямки, как олени резко повернулись и исчезли. Теперь без всякой оглядки сбрасываем рюкзаки и налегке торопимся к переправе. Но переходить ручей не пришлось. Оба оленя внезапно вынырнули на покатом боку сопки уже на приличном от нас расстоянии.

Здесь живут два горностая. Один на правом берегу, другой на левом. Правобережный горностай — огромный. Второй совсем малыш. Его следы не глубже мышиных, и большинство их стянуто канавкой — отпечатком тоненького горностаевого тельца. Мне почему-то они напоминают след, оставленный Золушкиной туфелькой.

В прошлую ночь оба горностая гуляли вдоль ручья и, наверное, видели друг друга. Малышу скоро придется отсюда убираться. Как только мороз закроет ручей льдом, большой горностай изгонит более слабого. Однажды я видел место, где крупный горностай убил вот такого малыша, отнес его в завал и там, по-видимому, съел.

За грядой долина Тайного расходится километра на два. У ее кромки теснятся обрывистые сопки. Долина темнеет густой лиственничной тайгой. Идем уже больше часа, и все время следы, следы. Прямо какой-то звериный оазис. Белок больше всего. Мы уже видели двух, а ведь сейчас они на кормежке, и, по всему видно, кормиться белка уходит на сопку. В этом году неплохой урожай кедровых шишек, так что есть надежда, что белка останется здесь на зимовку.

Пора останавливаться на обед, но не хочется разводить в этом месте костер. Зачем лишний раз беспокоить зверей? Отклоняемся в сторону, выходим к ручью и объявляем привал.

Когда попадаю в незнакомые места, у меня каждый раз возникает странное ощущение: как будто я вторгаюсь в чужой мир и в любую минуту навстречу может выйти здешний хозяин. То же испытывает и Лёня. Говорим вполголоса, лишний раз не стукнем, не крикнем.

Вот и сейчас: шагаем по ровной террасе, оживленно беседуем. Только что пересекли непонятный, похожий на росомаший, след. Вдруг вижу сбоку большой, черный от времени крест. Ему лет сто. Замолкаю на полуслове, быстро снимаю с головы шапку. Лёня с удивлением смотрит на меня, но, заметив крест, тоже сдернул шапку, и мы молча идем дальше. Мы будем помнить этот случай и когда-нибудь дома поговорим о нем. Но сейчас ни слова.

Дело здесь вовсе не в суеверии. Мне кажется, такое отношение к одинокой могиле — это прежде всего уважение к человеку, пришедшему в здешние края задолго до нас. Не будь таких людей, человечество потеряло бы многое. Может, не совсем заслуженно, но мы причисляем себя к их клану.

Вечереет. Пора готовить ночлег. Предстоит много хлопот. Нужно соорудить лежак со спинкой, поставить с противоположной стороны костра экран-отражатель так, чтобы дым не шел к лежаку, напилить гору дров. Но эта работа нас не пугает. Трудимся чуть ли не наперегонки. Попутно приготовили ужин, вскипятили чай и сумели даже помыть руки с мылом и умыться. Правда, умывались без мыла и не особенно тщательно. Смоешь с лица жир — потом всю ночь мерзнуть.

Костер горит ровно и жарко. Спинка лежака уже теплая. Готовим постель, еще раз проверяем, хорошо ли развешана на просушку одежда, и укладываемся спать.

10 октября

Задолго до рассвета к нам в гости явилась угольно-черная сеноставка. Она живет в небольшой куче всевозможного хлама, снесенного водой к гривке тальника. Еще вчера там лежали вывороченный с корнями тополь и штук пять небольших лиственниц. Лиственницы мы сожгли на костре, тополь обрезали почти до корней, но никакой пищухи не видели. А вот сегодня она вылезла на горку свежих опилок, что-то там поискала, затем тихонько пискнула и, устроившись поудобней, уставилась на круг дышащих жаром углей.

Наш отец, человек в высшей степени серьезный, очень почтительно относился к радиопередачам. Каждое утро, услышав приветливое «Доброе утро, товарищи!», поднимал голову к висящему на стене динамику и говорил:

— Здравствуй, тетка!

Отцовское изречение прочно засело в голове, и вот сейчас мы таким же образом поприветствовали гостью.

Во время работы в старательской артели я познакомился и даже немного подружился с целой колонией пищух-сеноставок, живших в большой куче камней у нашего полигона.

Мы мыли золото у Старых отвалов и по нескольку раз в день проходили мимо пищух. Этот трудолюбивый и осторожный народец протоптал маленькими розовыми лапками узкие ломаные дорожки и теперь, гоняя по ним, носил от ручья зеленую пушицу и веточки всевозможных кустарников. У самой воды лежал огромный тополь, прикрытый от кучи камней молодыми лиственничками. Я устраивался на усыпанном бисеринками росы стволе и часами наблюдал за колонией.

Там шел настоящий сенокос. То одна, то другая мышка выныривала из груды камней, вопросительно пищала и торопливо скатывалась на тропинку. У самой кучи было всего три тропинки. И больше всего поражало то, что пищухи ни разу не отправлялись в путь по целине.

Поперек самой торной дорожки лежала обкоренная палка. Здесь пищуха каждый раз делала остановку. Настороженно прислушиваясь, она издавала тихонький свист и только затем, неуклюже подпрыгнув, переваливалась через преграду. На обратном пути повторялся весь ритуал. Я убрал палку. И случилось невероятное. Пищуха добегала до того места, где была преграда, останавливалась, осматривалась, пищала, а затем, неуклюже подпрыгивая, лезла через несуществующую палку. Короткие ноги не находили привычной опоры, и пищуха неловко плюхалась на тропку. Обескураженный зверек поднимался, озабоченно свистел и бежал в траву. С некоторыми пищухами такое повторялось по два-три раза.

Рядом с пищухами жил бурундук. Этот хуторянин взял за правило с восходом солнца навещать своих соседок. Сидя на ветке стланика, он дожидался, когда пищухи отправлялись за травой, набивали ею рты и таким образом становились беспомощными. Бурундук скатывался на мох, быстро бежал к куче камней, влезал на самый высокий камень, поднимался на задние лапы и свистел, как соловей-разбойник. От неожиданности пищухи замирали, затем бросали на землю сено и серыми шарами катились к бурундуку. Тот спокойно ожидал на камне взбешенных хозяек. В самый последний миг разворачивался, поднимал пистолетиком хвост-перышко и мчался к ближайшей лиственнице. Пищухи не умеют карабкаться по деревьям, им оставалось только усесться под лиственницей и обидчиво попискивать.