Читаем без скачивания Кукушка - Дмитрий Скирюк

Ялка помолчала. Золтан тоже молчал, переводил дыхание. Эта речь совсем его вымотала, он вдыхал один раз, выдыхал — как два. Девушка дала ему глотнуть из кружки и вытерла передником струйку вина, стекающую с израненных губ.

— Спасибо, — выдохнул он. — Какое хорошее вино... как молоко любимой женщины... Не трать его... на меня.

— Я ведь не люблю травника, — грустно сказала Ялка. — Как же я могу его спасти?

— Ты любишь... Ты сама ещё не знаешь... но ты любишь. Весь твой путь к нему — это дорога твоей любви. Может, это даже хорошо, что в тебе нет страсти, ревности, истерики... Жизнь коротка, страсть быстротечна, страсть — это не любовь. Томление плоти — это тоже не любовь... Будь ты такой, для тебя весь свет на нём клином сошёлся бы... Ты бы сделала из него своего бога... Не такого сильного, каким стал Иисус... но тоже сильного...

Ялка стиснула пальцы.

— При чём тут Иисус?! — вопросила она. — Разве у него была такая женщина?

— Никто не знает... но, наверное, была. И ты сделала бы тоже самое. Освободи его. Я не знаю, плох он будет ли как бог или хорош... только мы с теми, что есть, не можем разобраться...

Девушка в бессилии заломила руки. Золтан терпеливо ждал.

— Но я же ношу ребёнка! — воскликнула она. — Чужого ребёнка! Он не простит мне этого!

По щекам её текли слёзы.

Золтан снова улыбнулся и протянул руку. Сдвинул на девушке платок, и ласково, как-то даже по-отечески, погладил её по коротким, упругим, только начинающим отрастать волосам. Ялка не подалась в сторону, сидела тихо, как заворожённая.

— Порой ты и вправду жуткая дурочка, — тихо выговорил Хагг. — Будь с ним, девочка, когда наступит время перехода... и не забудь про меня.

— Что?

— Я умираю, девочка, — усмехнулся Хагг, уронил руку на одеяло и тут же как-то весь осунулся и обмяк, словно это движение вытянуло из него последние силы. — Мы все воскреснем, я надеюсь... когда-нибудь. Жуга уже не может пользоваться своей Силой. Эта плотина полна дыр, у него не хватит пальцев. Ещё немного, и он замёрзнет, как тот мальчик в Спаарндаме... и тогда всё рухнет, всё... поэтому он так спешил. Мы умираем... все умираем. Будешь в Лиссе, загляни в корчму «Пляшущий Лис» в квартале кожевников. Расскажи хозяйке... как всё было. Её зовут Марта, она моя жена... И помолись за меня Аллаху или ещё кому-нибудь... если сможешь.

Ялка не нашлась что ответить. Глаза у Золтана уже остекленели.

— Как вас зовут по-настоящему? — спросила она.

— Я Элидор, — произнёс он, после чего глаза его закрылись, и он умолк навсегда.

Ялка накрыла его лицо одеялом и сидела рядом, пока двое санитаров, делающие обход, не остановились подле них.

— Глянь, Макс, — ещё один прижмурился. Ну и денёк! Эй, девка, как тебя... давно твой приятель откинулся?

— Нет... Только что...

Парень присел и отбросил одеяло.

— Фью! — присвистнул он. — Слушай, а я знал его! Видел в бою. Дрался как лев! Давно не видал, чтоб так орудовали двуручником. Швейцарец, не иначе.

— Энто потому, что более нет двуручников, — почёсывая брюхо, сказал второй. — Я тоже его знаю. Вроде как он был палачом.

— Палачом? Наверное, это он под старость ушёл на покой. Да... Старая школа! Эй, подруга! Э-эй! — Он снова помахал Ялке рукой. — Сколько ему было? Сорок? Пятьдесят? Больше?

— Не знаю, — ответила она. Мысли её были далеко.

— Крепкий был дядька, дай бог в его годы остаться таким же. Ну ладно. Макс! Берись за руки, отнесём его к остальным. Завтра поутру святой отец отпоёт всех разом, тогда и закопаем.

— А чего это я опять — за руки?

— Не ворчи! Повоюй с моё, потом командуй... Командир нашёлся... Ну, раз-два — взяли!

Они подняли ещё гибкое, не успевшее остыть тело и понесли его в темноту.

Ялка вздохнула, вытерла слёзы, кое-как поднялась сама и подняла кувшин. Ноги её затекли. Она посмотрела на Смитте. Смерть Золтана, казалось, оставила толстяка равнодушным: он остался сидеть, как сидел, только мерно раскачивался, как еврей на молитве, и по-прежнему глядел перед собой.

— Пойдёшь к нам? — сама не зная зачем, спросила она. Смитте посмотрел на неё и вдруг помотал головой.

— Нельзя, — сурово, даже немного наставительно проговорил он, словно не был сумасшедшим, и пояснил: — Они все умерли, но девяти дней не прошло. Ты можешь успеть.

С этими словами он поднялся и тоже ушагал в темноту. Куда он направился, Ялка не знала, но очень надеялась, что не к ним.

Октавия проснулась от холода. Она повернулась на один бок, на другой, села и открыла глаза. И тотчас поняла причину замерзания: Фрица рядом не было.

В последнее время они спали прямо в возке. Взрослым тут места было мало. Музыканты разбили отдельную палатку в стороне, где и расположились с относительным комфортом, а господин Карл Барба переоборудовал для ночлега балаганчик — раздобыл у маркитантов полосу смолёной парусины, обтянул ею крышу и теперь там ночевал, прямо на сундуке со своими куклами. Храп его доносился даже досюда.

Уходя, мальчишка накрыл спящую Октавию своим одеялом, но хитрость не прошла. Девочка пощупала. Соломенный тюфяк был ещё тёплым, Фриц исчез недавно. Поразмыслив, она влезла в башмаки и платье, кое-как зашнуровала лиф и вышла в холод осенней ночи.

И сразу поняла, что зря это сделала.

Снаружи шёл дождь — мелкая морось, отягощенная бесноватым ветром. Не слышно было даже его стука по крыше, только тихий шорох, словно по навесу топали два миллиона тараканьих лапок. По небу плыли облака, луна то пряталась, то появлялась, отражаясь в лужах. Перед девочкой простиралась бескрайняя чёрная равнина, на которой тут и там помаргивали редкие солдатские костры, и только далеко на севере чёрной громадой маячил мятежный город. Октавия поёжилась и полезла обратно. Нашарила среди вещей свой плащик. Стало теплей. Чепец она надевать не стала: ночь и так была темна, а капюшон прикрыл голубые волосы. Напоследок она задержалась и прихватила с собой куклу, чтоб было не так страшно.

Зачем она вышла, Октавия не очень понимала. Фриц мог захотеть воды или пойти до музыкантов — он же всё-таки парень, а у мужчин свои разговоры... В конце концов, он мог просто выйти по нужде. И всё же сердцем, в глубине души Октавия не знала — чувствовала, что мальчишка что-то затевает. Куда ушёл Фриц, было неясно... Впрочем, нет — земля вокруг была не так сильно истоптана, на песке остались отпечатки маленьких башмаков. Скользя и оступаясь, огибая лужи, Октавия двинулась по следам, вниз по склону холма.

Капли падали в лужи и расходились кругами, дробя отражения осенних звёзд. Лагерь испанцев был тих и уныл. Дождь успел всем надоесть до чёртиков, никто не веселился, не пел и даже не пил — все сидели, кто в палатке, кто под фургонным тентом, кто под плетёными навесами, и наружу носа не казали. Редкие полуночники у костров провожали девочку пустыми взглядами. Два или три раза за ней увязывались живущие при лагере собаки, Октавия вздрагивала, поправляла капюшон и ускоряла шаг, и они быстро отставали. Октавия прошла ещё немного, спустилась к реке и тут задумалась. Вряд ли Фриц пошёл по траве или через кусты — тропинки расходились веером, одна вела мимо пристани прямо на холм, где темнели силуэтами фургоны и возы. За последние два дня вода в канале сильно прибыла, пристань грозило затопить, и обеспокоенные торговцы передвинули повозки ближе к вершине холма.