Читаем без скачивания Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

8

Впоследствии, когда мы жили в Новогрудке, я узнал, что немцы расстреляли Ступницкого. Говорили, что за связь с партизанами. По словам Гарды, хорошо знавшего жену Ступницкого, та уговаривала мужа уезжать. Но ему было жалко, как она вспоминала, расставаться с огромным резным и очень ценным буфетом, который он случайно и по дешевке приобрел. А, может быть, не буфет держал его, а жена чуяла неладное?

9

Там так называли тех, кто приехал в Западные области с востока после 1939 года.

10

Вот что писала мать в одном из сохранившихся писем того времени своей племянице Е.М.Перцовой: «24/УИ-42 г. Милая Катя, все никак не соберусь написать тебе и поблагодарить за то, что достала справку, хотя она, действительно, ничего не говорит ни уму, ни сердцу, у меня такая тоже есть и, признаться, я думала, что ты сможешь достать справку еще откуда-то и ждала ее с нетерпением. Я в глубине души продолжаю верить, что Андрей жив, иногда берут страшные сомнения так же, как и об остальных членах моей семьи, о кот<орых> я ничего не знаю. Но сейчас все эти вопросы заглушаются только мыслями, как бы просуществовать с детьми это трудное время. У нас уже за зиму проедено все, что было, и теперь существовать стало еще хуже, хотя трое моих детей работают, но толку пока от этого мало ...»

В начале письма речь идет, по-видимому, о справке, что я пропал на фронте без вести.

11

Эта история получила любопытное завершение. На рубеже 1985-86 года в Москве гостила Таня Бутенева, дочь Михаила (она уже не в первый раз здесь). Вот, что она рассказала. Ее тетка Катя Львова, сестра Михаила как-то после службы в церкви в Нью-Йорке услышала за спиной голос, спрашивающий, не знают ли здесь графа Хрептовича. Катя обернулась, сказала кто она. Тогда спрашивающий назвал Михаила. Катя сказала, что это ее брат. Тот страшно обрадовался: «Вы не знаете, где я только ни искал его! И в Европе, и здесь в Америке, и никто ничего не мог сказать. Я из Новогрудка. Моя фамилия Мерляк. Мы были знакомы с Вашим братом и с князем Трубецким, его звали Андрей. А он где?» Катя сказала и обо мне. Спустя некоторое время Михаил и его жена Вера встретилась с этим Мерляком. Это был хозяин той самой квартиры, которую мы, пьяная компания, разгромили. Встреча произошла в маленькой церкви с небольшим приходом сплошь из пожилых людей, где служба, как передавала Таня, шла на украинском языке (по-видимому, на белорусском). После службы священник сказал, что сегодня знаменательный день — среди нас присутствует граф Хрептович. Потом Михаил с женой были в гостях у Мерляка. На обеде присутствовали и другие белорусы, а среди них и Рагуля. Мерляк все возвращался к разгрому его квартиры и, судя по всему, это было одним из самых приятных для него воспоминаний. Кстати, Мерляк — владелец небольшой, но, кажется, процветающей конторы по продаже авиационных билетов.

12

В те годы существовала и такая форма эмиграции: заграничные родственники платили валютой за возможность выехать из СССР оставшимся.

13

В 1990 году Московский университет и Академия наук СССР (Институт языкознания) организовали две представительные конференции, посвященные столетию со дня рождения Н.С.Трубецкого.

14

Однажды тетя Вера рассказала мне любопытную историю, скрытый смысл которой прояснился только в последнее время. В 30-е годы к ним пришел гражданин, привезший письмо от моего отца. Прием отца, долженствующий показать, что ни письму, ни его подателю верить нельзя, прочно врезался мне в память. Письмо начиналось обращением «Дорогой и любимый брат Николай» (или что-то в этом духе — форма обращения нетипичная в нашей семье). Также сладко письмо и заканчивалось: «Любящий тебя...». По словам тети Веры, дядя Котя прекрасно все понял и холодно распрощался с почтальоном. Письмо было рекомендательным. И только теперь, читая следственные дела отца за 1933-34 годы, я понял, что «органы» заставили его написать это письмо, ибо уже полным ходом фабриковалось громкое и дутое дело о так называемой «Русской национальной партии», главой которой был сделан дядя Котя, а отцу отводилась роль связного. По этому делу было арестовано более 30 человек, среди которых такие видные ученые-филологи и славяноведы, как акад. М.Н.Сперанский, чл.-кор. Н.НДурново и ГА-Ильинский. (См.: «Советское славяноведение». 1990, №2 и «Славяноведение». 1992, №4)

15

В начале 80-х годов (или в конце 70-х) он некоторое время выступал по канадскому Радио с семейными воспоминаниями, о чем мне сказали сослуживцы — не ваш ли Родственник? Спустя сорок лет было приятно слышать его почти не изменившийся голос. Дядя Миша скончался в Канаде в 1990 году.

16

Послевоенная судьба этого человека такова. Он попал в наш плен, где пробыл несколько лет. Плен дался ему нелегко. Вернулся больной, без ноги и вскоре скончался — все это я узнал от сестры Михаила, Кати, гостившей у нас в 1978 году. К Мирскому Катя относилась чрезвычайно неприязненно.

17

Позже выяснилось, что фамилия Петьки не Хомутин, а Ханутин; почему-то он нас не поправлял.

18

Много позже Сергей рассказывал, что санитар этой больницы — пожилой немец — говорил ему, как коллеге, о Николае: «О, это шпион!» Что он имел в виду? Что знал? По-видимому, Николая в больнице посетил тот самый майор, который его «опекал», а санитар это видел.

19

Много лет спустя я всего на один день попал в Кенигсберг, теперь уже Калининград. Все годы после войны мне очень хотелось там побывать. Ранней весной 1945 года я был под Кенигсбергом, где меня легко ранило между Цинтеном и заливом, месяц пролежал в госпитале в Прейсиш-Эйлау, но в самом Кенигсберге не был. Все эти годы память отмечала все, что попадало мне на глаза или достигало ушей: фотографии штурма города, рассказы людей. Я знал, что город сильно разбит, немцы вывезены. На фотографиях советского Калининграда не было ни одной знакомой детали. И вот, спустя 27 лет в 1971 году глубокой осенью я приехал в этот город. Получилось это так в Вильно проходила конференция, где я делал доклад. После конференции купил билет до Калининграда и вечером сел в поезд. Шел ноябрь, выпал снег, и, вглядываясь в темень за окном, я ничего не видел, кроме перелесков, кустов, засаженных полей — какая-то безлюдная пустыня. Ранним утром в вагоне началось движение. Стали открываться купе, и люди выходили в коридор, готовясь к выходу. Много военных, офицеры почему-то невзрачного вида, какая-то женщина с ребенком и узлами, грузный молчаливый дядя с туго набитым портфелем. Заспанная проводница веником подметала пыльный и грязный пол темного коридора и выносила пустые бутылки из купе. Тусклый свет потолочных лампочек. По контрасту вспомнились такие опрятные немецкие вагоны и чистая публика.