Читаем без скачивания Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой - Юрий Брайдер

Однажды Песик уже почти добился своего — завалил на нижнюю полку какую-то страхолюдную мешочницу, вроде бы ничего не имевшую против быстротечного дорожного флирта. Однако едва только пальцы Песика ощутили ритмичное подрагивание сонной артерии, как она заподозрила что-то неладное и подняла кипеж на весь вагон. Ехавшие в соседнем купе дембеля так отделали Песика пряжками ремней, что на следующей станции пришлось вызвать «скорую помощь».

Прибыв в областной центр, он сначала наведался к кое-каким надежным людям и выяснил, что страсти, бушевавшие в Талашевске летом, утихли и что убийца уже понес заслуженное наказание. Весть была хорошая, но на душе от нее легче не стало. Душа Песика требовала совсем другого.

То, в чем он позарез нуждался, — согласную на все дешевую вокзальную потаскуху — он отыскал уже глубокой ночью. Безжалостные менты линейного отделения гнали ее и из зала ожидания, и из буфета, и даже из туалета, так что бедняжке приходилось околачиваться под холодным ноябрьским дождем.

Торг длился недолго. Она требовала червонец, он обещал только пятерку, ссылаясь на некондиционный вид жрицы продажной любви.

— Если я зубы вставлю и умоюсь, так вообще полсотни стоить буду, — возражала она.

— Ладно, — сдался вскоре Песик, которому было уже невмоготу, — семь рублей. Но даешь раком.

— А мне все равно, — махнула рукой легкомысленная барышня. — Хоть раком, хоть боком, хоть через плечо.

На том и порешили.

Салон, предназначенный для приема клиентов, находился в ближайшем жилом доме и представлял собой подвал, освещаемый только лунным светом, проникавшим сквозь узенькое окошко. В углу этой мерзкой берлоги валялся на полу драный ватный матрас и куча всякого тряпья. Впрочем, на Песика это никакого впечатления не произвело — к особому комфорту он сейчас как раз и не стремился.

Потаскуха предусмотрительно потребовала деньги вперед и тут же спрятала их в какой-то малоразличимой щели. Песик подумал, что этим позорным семи рублям придется дожидаться здесь сноса здания или третьей мировой войны.

Тем временем зашуршала стягиваемая с тела одежда. Сразу запахло давно не мытой плотью. Даже не дав партнерше разоблачиться окончательно, Песик повалил ее на матрас.

— Ты что! Ты же не так хотел! — только и успела пискнуть она.

— Так! Именно так! — прорычал он, грубо тиская дряблое, податливое тело.

Все было закончено в течение нескольких минут. Предсмертный хрип жертвы и ликующий вопль насильника могли слышать только населяющие подвал крысы да выслеживающие их бродячие кошки.

Вернувшись в родной городишко, Песик направился прямиком домой, затопил печку и отсыпался почти сутки. Теперь он был почти нормальным человеком, но такое состояние вскоре должно было пройти, как проходит чувство сытости или запой.

Однажды его посетил участковый и предложил трудоустроиться в кратчайший срок, даже не поленился выписать официальное предупреждение. Песик пообещал — не в его интересах сейчас было конфликтовать с милицией — и целых два дня проработал грузчиком домостроительного комбината. За этот срок он не удосужился даже двух кирпичей передвинуть и был уволен администрацией за систематическое нарушение дисциплины. Трудовая книжка с записью о хоть и кратком, но вполне реальном стаже, позволяла Песику на законном основании сачковать еще пару месяцев.

Дальше в будущее он не заглядывал. Зиму надо было как-то перекантоваться, а потом спешно делать из Талащевска ноги, потому что военкомат уже включил его в план весеннего призыва. Для стройбата годились и слепые, и горбатые, и судимые.

Привычные симптомы душевного непокоя посетили Песика где-то перед Новым годом. Сначала он еще кое-как крепился — рисковать не хотелось, — но потом совершенно утратил контроль над собой. К вечеру тридцать первого декабря он был уже не человеком, а диким зверем со всеми присущими тому качествами — кровожадностью, ненасытностью и изворотливостью. Дедам Морозам с ватными бородами, Снегурочкам в мини-шубках, зайчатам с поролоновыми ушами и волкам в картонных масках было невдомек, что среди них бродит настоящий, а не бутафорский хищник.

В четыре часа утра он изнасиловал, задушил и сбросил в канализационный колодец десятиклассницу, возвращавшуюся со школьного бала. В убийстве обвинили ее приятеля, имевшего несчастье в новогоднюю ночь рассориться с девушкой. Однако, как ни крутилась милиция, особых улик против парня не имелось и его уже собирались отпустить домой под подписку о невыезде, но накануне освобождения он повесился на веревке, сплетенной из обрывков рубашки. Естественно, что этот факт был интерпретирован как косвенное признание в преступлении. Вину задним числом списали на самоубийцу, и дело прекратили. После этого у Песика появилось обманчивое чувство безнаказанности.

Следующей его жертвой, пятой по счету, снова стала школьница — уж очень они все были неосторожны, уж очень слабо сопротивлялись и уж очень сладка была недолгая девичья агония.

В высших инстанциях наконец поняли, что в Талашевске творится что-то неладное. Все дела за последнюю пятилетку, связанные с изнасилованиями, срочно затребовали в областную прокуратуру. Занялись ими люди, кое-что в криминалистике понимающие, и вскоре три дела: по убийству возле реки и по обеим школьницам были отложены в сторону.

Однако объединить их вместе коллегия прокуратуры не решилась. В противном случае пришлось бы брать к ногтю многих заслуженных товарищей — лишать их чинов, должностей, а возможно, и свободы. Ведь как-никак два дела из трех уже числились раскрытыми.

Вопрос спустили на тормозах: талашевского прокурора спихнули на пенсию, начальника милиции заслали на север сторожить зеков, а следователей, особо рьяно поработавших со Щуплым, уволили по первой подвернувшейся причине. Самого Щуплого, к сожалению, спасти уже не удалось — его с младых лет подпорченная печень не выдержала лагерной баланды и наотрез отказалась выполнять функции, необходимые для жизнедеятельности организма. В акте вскрытия был проставлен краткий диагноз — «цирроз».

Между тем в Талашевск без всякой помпы прибыла специальная следственная группа из МВД республики. С местными сыщиками она почти не контактировала, а плела какие-то свои хитроумные сети. На учет были взяты все лица мужского пола (кроме, естественно, малолеток и стариков), хоть однажды попадавшие в поле зрения милиции, все психбольные и все праздношатающиеся. Этот немалый контингент просеивался неторопливо и тщательно, как при поиске драгоценных камней, когда каждое очередное сито бывает мельче предыдущего.

Одновременно передопрашивались все свидетели по старым делам и проверялись все случаи необъяснимого исчезновения женщин. Вскоре в поле зрения спецгруппы появилась старушка, непосредственно перед арестом видевшая Щуплого в компании с Песиком (ранее от ее показаний просто отмахнулись). Затем кто-то из аналитиков заинтересовался долгим отсутствием Вальки Холеры, считавшейся чуть ли не законной пассией все того же Песика, неоднократно запятнанного в прошлом, а ныне тунеядствующего.

Сопоставив ориентировочную дату возвращения Песика из Казахстана (о чем неосмотрительно проболтался один из его дружков) с оперативной сводкой по области, вышли на убийство вокзальной проститутки, способ совершения которого был аналогичен трем остальным.

Песика (впрочем, не его одного) стали пасти по двадцать четыре часа в сутки. В его отсутствие дом был подвергнут тихому шмону, в результате которого обнаружилось много такого, что хозяину принадлежать никак не могло.

Столичные судебные психологи довольно точно рассчитали дату очередного преступления, и Песик, майской ночью вышедший на охоту за романтичными малолетками, обожавшими в столь глухую пору услаждать свой слух соловьиными трелями, а взор — прихотливыми узорами созвездий, довольно скоро напоролся на субтильное (а главное, одинокое) создание в белых пышных бантах и короткой юбчонке.

Однако на сей раз Песика ждало горькое разочарование. Едва только он, заранее ощущая предстоящее наслаждение, пустил в ход руки, как девчонка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся вовсе не девчонкой, а малорослым, но удивительно жилистым мужиком, скрутила его буквально в бараний рог да еще и браслеты на руках защелкнула.

Конечно, отпевать Песика было преждевременно. Мог он еще отбиваться. Не руками, так ногами. Не ногами, так головой. Зубами в крайнем случае. Но чутье подсказывало ему, что лучше сейчас прикинуться сиротой казанской (или талашевской, какая разница). Поэтому, прикрывая голову скованными руками, он жалобно заканючил:

— Дяденька, за что? Обознался я! Ой, не бейте, дяденька!

Дяденек со всех сторон набежало уже немало, и Песик понял, что сопротивляться действительно не имело смысла. Несколько раз его пнули ботинками по ребрам, но как-то без озлобления. Неудобно было здоровым мужикам топтать валявшегося у них в ногах и едва ли не рыдающего юнца.