Читаем без скачивания Варшавская Сирена - Галина Аудерская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все эти годы в тяжелые и трудные минуты Анна мысленно повторяла слова прабабки: «Никогда не оглядывайся назад. Кто поворачивается спиной к буре, того она понесет, куда захочет, повалит, искалечит. Иди всегда против ветра, против ветра».
Она вспоминала, как боролась с порывами вихря на дюнах Атлантики, и думала, что теперь тоже каждое утро встает для упорной борьбы, для преодоления внутреннего сопротивления и слабости тела. Но решение было принято еще тогда, когда, вернувшись в Варшаву, она согласилась провести первую ночь в норе, среди мрачных развалин. С того момента Анна знала, что выбрала нелегкую жизнь, что придется все начинать с самого начала. Как и весь народ, понесший тяжелейшие потери, она постепенно становилась на ноги, и если теперь ей чего не хватало, то лишь одного: той страстной увлеченности жизнью, которой судьба, а может быть история, наделила этих людей, дабы спасти от неверия, от духовной и физической смерти. Ее бретонское упорство не уступало их упорству, их воле к борьбе, но она не умела так свободно и вдохновенно все время идти против ветра. Только Ианн ле Бон мог бы с ними в этом сравниться, только прабабка из «Мальвы» сумела бы их понять, так как всегда жадно впитывала все, что могло ее удивить и обогатить новым знанием о людях, о запутанных дорогах жизни.
Бретань, которую пощадила война, не желало щадить время. У кухонной плиты на ферме стояла постаревшая Катрин. Ее дочери покинули Вириак и вышли замуж за матросов из Сен-Назера. Могилы деда, бабушки и прабабки из Круазика давно поросли травой. Комната с кроватями в шкафах осталась такой же, но в доме недоставало постукивания сабо стариков ле Бон, покрикиваний Ианна, его вспышек возмущения, неистовства и гнева. Все шло гладко, мирно, но как-то бесцветно, вяло, скучно. В доме Софи со дня похорон царила мертвая тишина, жить продолжал только магазин — именно там, в клетушке, где Франсуа вел свои конторские книги, подолгу сидела вдова, выпытывая у Анны, сможет ли та и захочет ли вернуться на свое прежнее место, снова корпеть над счетами.
Паскаль жил с матерью, к нему перешли пациенты умершего после войны отца, он не очень счастливо женился и рано овдовел. Изменился, потолстел, отяжелел, но не утратил былой безмятежности, умения отбрасывать от себя все неприятное, неудобное. К Анне внимательно присматривался, словно примеряя ее к здешнему ландшафту, к не тронутым временем стенам Геранда, к своему дому.
Вдова доктора ле Дюк выслушала рассказ Анны о прожитых в Варшаве годах и — как когда-то — крепко ее обняла.
— Я тебе говорила: «Беги отсюда!» А впоследствии, когда до нас дошли вести о том, что происходит в этой вашей Варшаве, не раз себя упрекала. Ты не сердишься на меня, Анна-Мария? Ни о чем не жалеешь?
Анна ответила, что нет, не жалеет. При этом она думала об Адаме, о прабабке из «Мальвы», которая заменила ей мать, о друзьях по подпольной борьбе, о пережитом вместе с ними. И лишь Паскаль заставил ее в полной мере осознать те изменения, которые произошли в ней самой, изменения почти неуловимые, но необратимые.
Они сидели на гранитных скалах, о которые ударял прибой, и, как в прежние времена, над ними кричали чайки. Паскаль спросил:
— Ты можешь продать свой домик и ликвидировать все дела?
— Это не мой дом, я могу только в нем жить.
— А аптека твоего свекра?
— Он никогда не был аптекарем. К тому же все аптеки давно национализированы.
— И магазины тоже? Даже такие, как у Софи?
— У Софи не такой уж маленький магазин.
Паскаль искоса взглянул на Анну, словно ожидая увидеть на ее лице одобрение того, что происходило далеко отсюда.
— Кажется, — начал он снова, — вместо того, чтобы построить современную столицу, вы в точности воссоздали то, что было сровнено с землей. Я слышал об этом, но, признаться, не очень-то поверил. Строить заново старую рыночную площадь и потом жить в этих поддельных псевдостаринных домах о двух-трех окошках? Глупая сентиментальность, совершенно нелепый замысел…
— Ну нет.
— И дорогостоящий, страшно дорогой. Узкие улочки и оборонные стены в эпоху моторизации? На этой гигантской строительной площадке следовало возвести совершенно другой, современный город, с широкими улицами и бульварами…
В Анне начал закипать гнев.
— Ты этого не поймешь, Паскаль! Вы не пережили, как мы, пяти лет оккупации.
— И все же я уверен, что на вашем месте мы поступили бы иначе. А автомобили! Интересно, во сколько рядов могут ехать машины, например, по тому бульвару, который соединяет рыночную площадь с твоим любимым парком?
Анна перенеслась мыслями на красивую дугу Нового Свята, по развалинам которого она бродила после возвращения в Варшаву, со стесненным дыханием следя за восстановлением каждого дома.
— Во сколько рядов? Не знаю, никогда не считала.
— И почему в этом городе погибло столько детей, ты, наверно, тоже не знаешь? Вы не должны были вовлекать их в вашу борьбу.
— Но они… Неужели ты не слыхал? Немцы гнали детей перед танками вместе со взрослыми, расстреливали в захваченных домах, сжигали живыми…
Но Паскаль не верил, не понимал, настаивал на своем:
— А почему англичане вывезли детей из Лондона, когда немцы начали их обстреливать ракетами «Фау-1» и «Фау-2»?
Анна начинала терять терпение.
— Англичане! Они были у себя, а мы… Вся страна оккупирована, никаких тылов…
Он прервал ее на полуслове:
— Ну и что? Парижское метро всю войну функционировало бесперебойно. Вы могли вывезти детей и женщин по вашей подземной дороге за пределы города. По крайней мере на время восстания.
Эта мысль показалась Анне такой дикой, что она сказала не то, что намеревалась сказать:
— В Варшаве не было метро. И до сих пор еще нет.
Паскаль удивленно пожал плечами.
— Нет? Почему же тебе все там нравится? Бессмысленная затея восстановить старый город,
