Читаем без скачивания Я, Елизавета - Розалин Майлз

Король смягчается. Ты победила, смотри, не оступись в последнюю минуту!

Сердце мое ликовало, но я позабыла про Ризли.

– Государь, – вмешался он, довольно натурально изобразив беспечный, ироничный смешок. – Неужто король будет обсуждать слово Божье и свою королевскую волю с какими-то простолюдинками?

Генрих вздрогнул, словно его пырнули ножом, и с усилием расправил жирные плечи.

– Нет! – яростно воскликнул он, словно ребенок, который упал от усталости и теперь поднимается. Потом в гневе обернулся к Екатерине:

– Прочь, молчи и не заговаривай больше со мной! Можешь называть себя доктором, когда возишься со своими примочками, но доктором богословия тебе не быть – да и ни одной женщине! Славное утешение в моей старости – чтобы меня поучала собственная жена!

Екатерина, побелев, рухнула на колени и попыталась вновь открыть рот:

– Государь, окажите милость этой женщине, как все мы надеемся быть помилованы в наш собственный Судный День!

– Прочь! – заорал король. – Молчите, если вам дорога жизнь!

Его огромное тело дрожало, грудь вздымалась, словно бурное море. Он хлопнул в ладоши, взмахнув исполинскими рукавами.

– Эй, носильщики! Стража! Унесите меня! Довольно я наслушался! Довольно!

Все забегали. Другим царственным жестом он успокоил двор. Было явственно видно, что он упивается властью. Глаза его впервые зажглись неподдельным огнем, губы внезапно покраснели, он облизнулся. Потом снова заговорил, глядя на распростертых у своих ног женщин, как кот на мышь:

– Эти пусть убираются вон! – Он кивнул Ризли, который не скрывал радостного оживления. – Что до еретички – до этой Эскью, – она предала своего мужа, своего государя и своего Бога. В костер ее! – Он перевел дух и почти улыбнулся, показав черные пеньки уцелевших зубов. – И пусть огонь будет медленным. Пусть языки пламени лижут ее один за другим – пусть боль уничтожит заблуждения, укорененные глубоко в ее мерзостной плоти!

Никто не шелохнулся. Король махнул носильщикам:

– Пошли!

Королева молча поднялась с колен, чтобы следовать за ним, леди Гертфорд и Денни бросились ее поддержать. Однако Генрих остановил их одним страшным словом:

– Прочь! Убирайтесь прочь, мадам, и не смейте ко мне приближаться. Удалитесь во дворец, который я вам построил, – с сегодняшнего дня я буду жить в своих покоях один. Оставайтесь там, покуда я за вами не пошлю. Это мое повеление! Прочь с моих глаз!

Носильщики поднатужились, выпрямились и подняли короля. Медленно и неумолимо огромное кресло проплыло через залу мимо охваченных благоговейным ужасом придворных. Медленно и скованно Екатерина двинулась вслед за ним, чтобы удалиться в покои, где ей предстояло отбывать срок королевской немилости. Зато быстро и радостно Ризли, Норфолк и, увы, мой лорд Серрей взяли в кольцо пятерых худеньких женщин, которые вышли в окружении трех великих лордов и стражников с таким видом, будто вступают в мир не стыда и кары, но гордости, чести и в первую очередь любви.

Глава 10

Анна Эскью умерла в тот же день на медленном костре из непросушенных дров, но в таком просветленном духе, что казалась не страдалицей, а счастливицей. И все, видевшие, как ее великая душа лучится из истерзанного тела, чувствовали, что присутствуют при казни не еретички, а святой мученицы. Так она умерла, а с нею – ее последовательницы. А я осталась жить с растущей душевной болью, осаждаемая мыслями, терзавшими меня почти нестерпимо.

Мой отец послал эту женщину на костер.

Его гнев, неутолимый, как голод.

Кто будет следующей жертвой?

Огромная парадная кровать обратилась для меня в дыбу, на которой мучили Анну Эскью, – я металась и ворочалась с боку на бок, не находя покоя. Наконец, когда заря окрасила оконные переплеты золотым и розовым, легкий стук, шуршание юбок и рука, отодвигающая полог балдахина, возвестили о приходе избавительницы Кэт.

– Вам надо покушать, мадам.

Поставив передо мной тарелку с белым хлебом и кружку легкого зля, Кэт пинками разбудила спавших на лежанке горничных и отправила спотыкающихся со сна девушек завтракать на кухню. От запаха пива у меня все внутри перевернулось. Я отодвинула пищу.

– Кэт… не сейчас.

Она мигом очутилась рядом, пощупала мне лоб.

– Вам худо, мадам?

– Не то чтобы худо, но…

– Худо, – твердо возразила Кэт. – От вчерашнего.

Конечно, она была права. С самого детства любые огорчения, любые переживания отражались у меня на желудке. Иногда в довершение разыгрывался целый букет мигреней, застилающих глаза головных болей. Однако живот всегда был моим слабым местом, а тошнота – спутницей с колыбели. Кэт взяла меня за руку.

– В силах ли вы говорить об этом, миледи? Говорить…

О, Господи, с чего же начать? Мое молчание было достаточно красноречиво. Кэт кивнула.

– Хуже, чем мы думали, миледи, хуже, чем мы боялись. Я слышала от здешней кастелянши – ее младший брат прислуживает в королевской опочивальне, – что язва проела ему ногу до кости. Он гниет изнутри…

Истинная правда… гниет изнутри, телом и душой…

– Из-за своих страданий король, чуть что, свирепеет, – продолжала Кэт, – вроде как вчера, когда он прогнал мадам королеву. Кастелянша говорит, мол, раньше при дворе о таком и не слыхивали. И теперь все в страхе, все королевины домочадцы…

Понятно, чего они страшатся – того, что уже дважды случалось с опостылевшими королю женами.

Меня снова замутило.

– Однако королеву нельзя обвинить в… неверности, как других! Кэт покачала головой.

– Однако королю можно изменить не только на путях плоти – особенно такому королю, как ваш отец, который требует, чтоб ему служили телом и душой.

– Кэт, ты думаешь, королева в опасности? – Едва начав говорить, я поняла: вот он, ползучий страх, который не давал мне сегодня спать.

– Каждому опасен гнев короля, особенно… Она осеклась. Я мысленно докончила за нее – «особенно такого короля, как ваш отец».

Вот уж не думала, что буду его стыдиться. Генрих, мой обожаемый отец, которого я боготворила издалека, кумир моих детских дней. Я вспомнила вчерашний день и раздутое чудище на троне. Скорее олицетворение алчности и обжорства из пантомимы, чем живой человек. Как он до этого дошел?

– Кэт… как?

– Говорят, он ест и ест, без остановки. Голод мучает его не меньше боли в ноге, и он обжирается до полусмерти, – просто объяснила она.

– А я помню его… совсем другим…

– Он и был другим. – Кэт сильно сжала мне руку, подкрепляя мои детские воспоминания, детское обожание. – Он был первый красавец Англии, да что Англии – вся Европа не могла на него налюбоваться! Высокий, белолицый, пригожий, ценитель изящных художеств и женской прелести, первый с копьем и с луком, танцор, бегун, наездник – вся страна гордилась, весь мир изумлялся.

А теперь – вместилище гноя и сосуд злобы, кровожадный изверг, ненасытный левиафан.

Довольно! – одернула я себя. Он мой отец по-прежнему, и по-прежнему мой король! Он знает больше о королевстве, народе и нашей вере, чем я когда-либо узнаю. Многое скрыто от глаз тех, кто стоит на нижних ступенях. Не мне осуждать моего государя, моего властелина и родителя. Я буду смотреть и молчать. Мне приличнее сочувствовать ему, нежели Анне Эскью, которая, слава Богу, свое отстрадала.

Я взглянула на Кэт:

– Ты говоришь, он много натерпелся? Она кивнула:

– Очень много, мадам, и не столько от своего недуга, сколько от врачей. Они каждый Божий день вскрывают язву, чтобы выпустить гной и дурные соки.

Передо мной блеснула надежда.

– Что ж, возможно, он простит ее раньше, нежели мы полагаем! Ведь ей одной он дозволяет накладывать повязки, она его единственная целительница.

Кэт согласно улыбнулась.

– Тогда все будет по-старому! И мы еще увидим долгожданные увеселения и потехи, ведь на носу Пасха!

Мы рассмеялись, как две школьницы, я немного приободрилась.

– Тогда вперед, Кэт! Сперва к обедне, потом пошли за Гриндалом – королева сказала мне, что он при дворе. И пусть твой добрый Эшли или кто другой передаст наши утренние приветствия королеве, ладно? Не терпится узнать, как она сегодня.

– Будет исполнено, мадам. Кэт встала и при раннем утреннем свете начала прибираться и раскладывать вещи по местам.

– Парри сказала, сегодня зеленое бархатное, мадам? Или, если вы останетесь заниматься, может быть, просторный серый шлафор?

Я зевнула, потянулась, задумалась.

– Для начала серый шлафор и маленькие жемчуга в волосы. Потом, может быть, зеленое.

Кэт отбросила одеяло и помогла мне встать. Я осталась нагишом, и холодный воздух сразу пробрал до костей. Я задрожала.

– Мадам, – неожиданно важно произнесла Кэт, накидывая мне на плечи шлафор, – кто говорил с вами вчера в полдень, в присутственном покое, до того как вошли принц и король, ваш отец?