Читаем без скачивания Преступление - Амели Нотомб

А потом, не знаменательно ли и то, что Амур – река, а не гора, не болото, не равнина и не плоскогорье? Река – это ведь то, что течет, что вечно меняется, не правда ли? И не правда ли, любовь – самое гераклитовское на свете чувство? Нельзя дважды войти в одну и ту же любовь.

Река – это то, что связывает землю с морем, постоянное с изменчивым, известное с неизвестным. Река вбирает в себя все окрестные речки и ручейки, как и любовь соединяет все привязанности в русле внутреннего мира, образуя поток. Река то спокойна и судоходна, то бурлит водоворотами, то низвергается водопадами.

А вот и самое поразительное сходство: река неиссякаема. В засуху она мелеет, и порой кажется, что она исчезает совсем, – и все же она есть. Я понимаю, почему в древности обожествляли реки: я и сам ребенком не мог надивиться их способности вечно пополняться вновь и вновь. Я спрашивал себя, откуда берется вся эта вода и куда она девается – не выйдет ли в конце концов море из берегов? Я был глубоко разочарован, когда узнал о конденсации, грунтовых водах и прочих научных объяснениях этой загадки. Есть люди, которые и загадку любви объясняют гормонами и инстинктом продолжения рода.

Но, пожалуй, довольно рассуждать о любви: вряд ли это то, что тебе нужно в твоем состоянии. И уж если на то пошло, Сибирь тебе тоже до лампочки.

Через час: Таласса! Таласса! [18] Я вижу Японское море. Но, что кажется мне стократ невероятнее, – я вижу еще и шоссе, дурацкую прямую дорогу, ведущую к какому-то сооружению на берегу, вроде ангара. Первый след человеческой деятельности за тысячи и тысячи километров. Ты не представляешь себе, До чего это впечатляет.

Через сорок минут: земля! Вот и империя Восходящего Солнца. Если я впервые в жизни по-настоящему ощутил себя путешественником, то, наверно, тому виной чары того места, куда я направляюсь: в моем воображении нет страны более дальней, более „запредельной“, как сказал бы Бодлер, чем Япония. Я знаю, это из области иррационального. Я, должно быть, жертва бесчисленных штампов, раз эта страна в моем сознании обросла такими мифами. Однако у меня нет никакого желания подвергать их пересмотру – напротив, я намерен подтвердить их собственными наблюдениями, даже если придется не поверить глазам. Сегодня всем хочется разрушать мифы – я нахожу это глупым и вульгарным. Куда легче развенчать легенду, чем ее создать, – и что же, интересно, выиграют, развенчав ее? Зато я знаю, что теряют. Это все потому, что во мне есть что-то от Евгении Гранде.

Словно подтверждая мою правоту, за окном встает гора Фудзи. Какой вид! Она возвышается над облаками, белая и совершенная, точь-в-точь соответствующая моему представлению о ней. Да здравствуют штампы!

Самолет Токио-Канадзава, тот же день. Из международного аэропорта Нарита я отправился в местный аэропорт Ханеда, где устроил скандал, пытаясь отправить тебе мои факсы. Ничего не вышло. Я выдавал себя за главу европейского государства, но меня узнали – я и не думал, что моя физиономия так широко известна. Японцы называли меня Квазимодо, но у них получалось „Кадзимото“. У нас возникли проблемы в общении: я не понимал их английского и не уверен, что они понимали мой. Единственное, что я уяснил из наших переговоров: только служащие аэропорта имеют доступ к факсу.

В остальном Япония, которую я увидел между двумя аэропортами, не отвечала моим сусальным образам – значит, будем считать, что я ничего не видел. Я был вознагражден, когда самолет взлетел, снова узрев то, что мне подходит: пустынные, заснеженные горы, прекрасные облака и все ту же Фудзи – действительно, здорово придумано, потому что ее видно отовсюду в этой стране. Не исключено, что это голограмма.

Канадзава – самый заснеженный город Японии: морское течение связывает его с Владивостоком, поэтому здесь такие же ветры и похожий климат. Выходит, в этом путешествии мне никуда не деться от Сибири. Что поделать, красавица, возвращаемся к реке Амур: очень в духе „карты Страны нежности“ [19]. Мы приземляемся. До скорого.

Всегда твой Эпифан».

На такси я доехал до роскошного отеля, где были заказаны номера для членов жюри конкурса «Мисс Вселенная». Первым делом я отправил факсы и потребовал подтвердить получение. Мне необходимо было убедиться, что мой обстрел достиг цели.

Едва устроившись в номере, я снова принялся писать: чтобы огонь не угас, его надо поддерживать.

«Отель в Канадзаве, тот же день.

Дорогая Этель!

Только что отправил тебе уйму факсов. Но не думай, что теперь я оставлю тебя в покое.

Организаторы предоставили нам полную свободу до завтра – полагаю, остальные члены жюри отдыхают или пошли гулять по городу. Я же решил снова напомнить тебе о себе.

Ты, наверное, думаешь, что это глупо, что лучше бы мне пойти посмотреть Канадзаву. Знай, что я это и делаю, только на свой лад: для меня сидеть взаперти в гостиничном номере и писать страницу за страницей подруге сердца – не самый худший способ познакомиться с городом. Как бы то ни было, по-моему, по дороге из аэропорта я успел увидеть главное: снег. В жизни столько его не видел – кубометры снега, громадные сугробы. Меня не обманули.

Столько снега на берегу моря – такое мало где увидишь. Но самое удивительное здесь – деревья: это обычные приморские сосны, довольно хрупкие, им никогда бы не выдержать тяжести этих белых глыб. Японцы любят насиловать природу, когда она в добром здравии, но любят и помогать ей, когда ей худо: они снабдили каждое дерево опорой, длинным шестом вроде мачты, к верхушке которого привязаны тросы, каждый из них поддерживает одну ветку, не давая ей сломаться. Весь груз снега несет на себе мачта. Удивительное зрелище: сосны с такими снастями похожи на парусники. Очень красиво. Мне сказали, что это эмблема Канадзавы.

Я чувствую, что валюсь с ног. Не спал с самой Европы. Знаешь, почему я не решаюсь поддаться усталости? Потому что считаю себя ответственным за твое поведение. Пока я бодрствую и пишу тебе, ты не сможешь наделать глупостей. Я – Шехерезада факса.

Номер у меня великолепный. Особенно хороша ванная, самодостаточная, как поэма Малларме. Когда садишься на унитаз, сиденье греется, а когда спускаешь воду, струйка брызжет точнехонько в задний проход.

Ванна такая огромная, что я мог бы принимать в ней друзей, если б они у меня были. Еще здесь не меньше сорока всевозможных кнопок с иероглифическими подписями; хочется нажать на каждую, чтобы узнать, для чего они, но я не решаюсь: вдруг это окажется катапультируемое кресло или автоматическое харакири!

Ну вот, я уже несу чушь: сил больше нет. Сейчас спущусь к портье отправить тебе факс, вернусь и вздремну часок. Будь умницей.

Всегда твой Эпифан».

«Отель в Канадзаве, 11/1/97.

Дорогая Этель!

Ничего себе, „вздремнул часок“! Моя „сиеста“ затянулась до полуночи. Я проснулся, не понимая, где нахожусь. Сколько времени потеряно зря! Я оделся потеплее и вышел прогуляться: бурные ночи Канадзавы – это что-то! На улицах ни души, полнейшая тишина. Кажется, будто весь мир умер. Толща снега усиливает это впечатление.

Я прошелся к морю; ночь была такая темная, что воду я не разглядел. Вдали мерцали огоньки – корабли плыли во Владивосток, и от этой мысли у меня дрогнуло сердце. С ума сойти, какую власть имеют над нами слова: оттуда, где я стоял, было невозможно ничего увидеть. Но я долго смотрел в черноту горизонта, шепча: „Сибирь“, – и трепетал от волнения.

Долго я не простоял: холод был невыносимый. Я вернулся, сделав крюк через старые кварталы города: невозможно представить ничего прекраснее японских крыш, окутанных снегом, он настолько заглушал звук моих шагов, что впору было поверить, будто меня вовсе нет. Только ради этой ночной прогулки стоило приехать а Японию.

Я так устал, что уже и сидеть не могу. Мне требуется мачта с тросом, как здешним соснам. Этот факс подождет до завтра, отправлю его утром. Засыпаю.

Всегда твой Эпифан».

«Номер в отеле, 11/1/97.

Дорогая Этель!

Сейчас одиннадцать часов вечера. Ты долго отдыхала от моих факсов. Я же провел сегодня самый нервный день в своей жизни.

В десять часов утра я встретился с остальными одиннадцатью членами жюри. Все они из разных стран, и больше сказать о них нечего. Подружился я только с симпатичной женой одного европейского посла. Мы с ней оба не могли понять, почему нас выбрали в это жюри, куда входят еще зубной врач из Перу, ресторатор из Того и папский нунций, – поистине организаторы руководствовались весьма странными критериями.

А принципы отбора девушек понять еще труднее: нам представили тридцать пять мисс в возрасте от семнадцати до двадцати трех лет. Большинство оказались просто уродинами. Я ожидал увидеть невыразительных, безликих девиц, но не мог и предположить, что они будут страшны как смертный грех. Добро бы еще в их безобразии было что-нибудь интересное! Уж не попал ли я на конкурс „Мисс Пугало“?