Читаем без скачивания Собрание сочинений в двух томах. Том II - Валентин Николаев

73. Все больше боюсь поздней осени в деревне. Все умерли, все гибнет, земля наша мертвеет. Поля уходят в зиму, в безнадежъе. В тёмные ночи по пустым дорогам и заброшенным деревням бродит как голодный волк последний колхозник – ищет где что недоукрадено, недоразграблено, не догнило… Скоро и воровать будет нечего, и он умрёт как все его одногодки. А землю купит московский аферист, перепродадут её раз пять, и в конце концов появится в этом колхозе какой-нибудь заграничный хозяин, посеет тут лён и будет нам втридорога продавать «голландское» полотно.

74. Мой дед искал места, выкапывал и рубил колодцы. Отец чистил и ремонтировал эти колодцы. Я уже ничего не делаю, а только смотрю, как колодцы разрушаются, приходят в запустение… А сын мой боится и пить из этих колодцев, говорит, что вода там стоит в грязи и можно отравиться, нынешние молодые часто саму землю называют грязью.

75. Водопровод отнял у нас любовь к родникам и колодцам, машины – к лошадям, марксизм – к Богу, коллективное хозяйство – к частному, «всеобщая грамотность» – к культуре… И этим путём наши гегемоны хотели привести нас в «светлое счастливое будущее».

Самое грустное в этом – мы всегда думали, что они нас куда-то ведут. А они никуда не вели. Они просто переделывали нас в однородную серую покорную массу.

Надо напрочь избавиться от этого стадного чувства, что куда-то нас надо вести.

76. Всё короче, всё временнее, чем мы думаем. Мы жизнь свою продолжаем, длим, а кто-то с другого конца её невидимо укорачивает. И если бы однажды увидеть остаток своей жизни, то можно только ахнуть.

77. Сегодняшнему человеку легко жить, ибо он ещё не очень верит в Бога, не догадывается, что Земля или Кто-то в мире имеет память, следит за нами и всё помнит. А если есть эта Память, то по-прежнему жить нельзя.

78. Ясные дни осени в глубоких лесах имеют особую прелесть. Мороз, иней, утреннее солнце. Берёзы стоят: одни голые, другие ещё не облетели – будто обсыпаны карасиной чешуей, склонились над самой водой безымянного озерца. Высокие травы желты, почти бестелесны – так легки и покорны. Как во сне всюду опадают листья. Ещё растут грибы, но людей не видно. В такие дни над лесами свободно кочуют птицы: сороки, сойки, вороны; с какой-то поспешной деловитостью летят в одну сторону тетерева – чёрные, сосредоточенные, будто птичьи монахи.

Стоишь на краю поляны, и не верится, что мир подошёл уже к какой-то роковой грани своего бытия, что он изверился, износился, устал от бесконечной погони в безумном соревновании. И даже мысленно не хочется возвращаться в эту вечную лживую суету, от которой мало общего счастья, но много бед и страданий.

79. Сегодня былой России нигде нет: ни за границей в сообществе эмигрантов, ни здесь, в забытых русских полях, ни в кипучих, думских заседаниях, ни в казачьих кругах, сходах… Мы её мучительно ищем, нам невозможно потерять её облик, её свободу, размах и раздолье и то особое обаяние ею, упоение её воздухом, песнями, православным простосердечием и отзывчивостью, её многовековым укладом жизни… Но век ушёл, и остались о той жизни только воспоминания. Свершились не только утеря, но – и преображение. Определить точные координаты в этой стихии преображения всей нашей жизни и есть боль времени.

80. Я стоял в лесу на голой просеке, и вдруг неспешно пошёл первый снег. От неожиданности растерялся, будто опоздал куда-то… А снег всё прибывает, копится, и преображается всё вокруг. И я сменил все свои планы – понуро побрёл домой. Шёл, будто возвращался из одной жизни в другую. Всегда грустно перевернуть еще один лист своей жизни.

81. Весело идти по полям, перелескам, когда первый мороз стукнет лужицы, грязи, болота. Вся земля враз становится твёрдой, проходимой сухой и лёгкой, иди напрямик куда хочешь, нет тебе никаких препятствий, даже птицы в такое время летают оживлённее, смелее, будто и им хочется оглядеть всю округу до первого снега.

82. Каждый год 7 ноября они обращались к нам: «Трудящиеся Советского Союза!..» Сгрудившись на гробу своего идола, который нигде и никогда не трудился ни для нас, ни для своей родины, они как бы от его имени вооружали нас новыми планами на труд. Мы для них и были всего лишь «трудящиеся». Слово это для них не имело единственного числа. «Народ, трудящиеся» понималось как лес, заросли, неистребимая сила… Одним словом – «много» и можно не жалеть, не считать, не одевать, не кормить. Но два раза в году им как воздух нужен был одобрительный гул этих трудящихся, неистовый шум, как шум леса во время бури. Наслушавшись, они, как престарелые опоссумы, расползались по своим норам и дремали там до весны, и каждому снился свой коммунистический сон, в котором он, наконец, обретал покой, славу, вечные почести, как обещал вождь. Видимо, в этом умопомрачении они и умерли один за другим, не оставив в память о себе ничего кроме лжи и фарисейства.

Кто не видел всего этого, то и не надо. А мне довелось 7-го ноября 1967 года шествовать по красной площади в ряду демонстрантов, мы показывали мощь советской власти в её 50-летний юбилей. Было холодно, над Александровским садом кружило вороньё, поднятое юбилейным залпом. Шли все время на рысях, и редко кто из нас ухитрялся выпить и закусить на ходу. Мимо Исторического музея, подгоняемые милицией, бежали бегом. Выбежали на Красную площадь и перевели дух. Я, дремучий лесной человек, глянул на мавзолей – там стояли ОНИ! Будто лесные зверьки из-за бревна они выглядывали из-за мраморного парапета, изучали нас. Ах, какие у них были лица-маски! Актеры наших театров иногда обижаются, что мы мало ходим в театр. Но разве сравнится хоть одна пьеса с той, что игралась ежегодно в октябрьские и первомайские праздники на Красной площади? Это были спектакли двойного действия: играли на сцене (на трибуне) и в зале (Красной площади) – одни немо, другие с криками «Ура»!

И по сей день эти кинодокументы смотрятся как чудо. Вот они стоят и смотрят на «трудящихся», им смертельно скучно, но на лицах выражение мужества и преданности (конечно делу партии). И вот по одному, не часто (чтобы не было заметно) уходят куда-то вниз, вроде как бы в туалет. Потом появляется приободренный один, другой… Конечно, коньяк он хорошо греет в промозглое революционное утро. Стоят они плотно, плечо к плечу, как бы держат друг друга: вдруг кого-то поведет. А шляпы-то, шляпы как на них сидят: будто прибитые гвоздями к деревянным головам!

Ах, что думали они, эти головы, в те торжественные для отечества минуты, что чувствовали на самом деле? Как жаль, что этого мы никогда не узнаем. Ни один из них не оставил и, видимо, не оставит истинных откровенных признаний, воспоминаний. А какая бы это была ценность!

83. Ноябрь. Промерзают болота, к лесным поселкам подступает стужа. Глохнет, цепенеет округа, сжимается и сама жизнь людей: они вяло работают, пьют, раз в неделю ходят в баню, в выходной на рыбалку или на охоту и почти никогда – в библиотеку. Раз в месяц ездят в райцентр – в военкомат, в больницу, суд… И так течет неспешно жизнь всю долгую зиму из года в год почти у 70 % населения страны и по сей день. Об этой истинной жизни народа не знает примерно 70 % москвичей, которые все пытаются спрогнозировать экономическое развитие и политическую обстановку в стране. Жителям Москвы и в голову не приходит, что и по сей день эти 70 % российских провинциалов работают в три раза больше чем они москвичи, а получают в три раза меньше. И не бастуют, не спиваются, не стоят у магазинов и на паперти с протянутой рукой, прося милостыню. К ним не доходила и не доходит никакая гуманитарная помощь, и они не жалуются, не выступают на всю страну по телевидению. Они работают, терпят, ждут… А чего, и сами не знают. О них забыли ещё в 1917 году и не хотят, не желают вспоминать и по сей день. Вспоминают время от времени только военкоматы да налоговая инспекция. Потому как они – «трудящиеся», их много, они как лес, а в лесу надо иногда собирать урожай.

84. Судьба Земли в руках государств, судьба человека в руках страны. Быть счастливым в несчастной родине – подло, а быть счастливым без родины… Всякий ли на это решится? А земные глашатаи пьяны, корыстны, слабоумны. Должны быть истинные отцы мира. Они есть и проникают судьбы и время. Они говорят, а мы не слушаем; они умирают, и мы их не вспоминаем. Живем по-прежнему.

85. Осенью, когда птицы собираются в огромные стаи, человеку становится как-то одиноко и грустно. И он не всегда может ответить – почему. Может потому, что их, птиц, много, а человек остается на всю зиму один. Ведь человек всегда одинок. Даже если и из квартиры, пусть и временно, но все враз уезжают, а один кто-то остается – ему невыразимо грустно. Ощущение пустоты не проходит сутки, двое… Видимо, нарушается какой-то энергетический баланс, и нужно время, чтобы все «рассосалось», выровнялось, пришло в равновесие. Даже дом, оставаясь один, как будто тоскует долгими осенними ночами.