Читаем без скачивания 54 метра - Александр Попов

Лично я никаких родственников и связей не имел, но к третьему курсу научился талантливо врать, не краснея. Я говорил: «Мой дядя (театрально выдержанная пауза) адмирал Попов — командующий Северным Краснознаменным флотом». И не краснел. Я говорил: «Я ЕГО племянник». Тыча куда-то пальцем вверх, закатывал глаза с томным видом, полным неопределенности и намеков. А в это время в моем воображении картинка: седовласый старик, сидящий на облаке говорит: «Не, честно, первый раз о таком слышу!» Помогало мало, но мне нравился сам процесс.

Она: Бла-бла-бла-бла (фальцетом).

Он: Бла-бла-бла-бла (басом).

В содержание вдаваться не буду, потому что не слышал.

Она: Бла-бла-бла-бла.

Он: Бла-бла-Мгх-Мгх-Мгх.

Вдруг резко распахивается дверь одного из классов. Происходит это на фразе: «Как видите, у нас здесь все спокойно и тихо» (это я слышал). На пороге из скопища громких звуков появляется усатый парень с вытаращенными глазами (я). С такой внешностью обычно изображали матросов-революционеров на картинах коммунистического прошлого. Парень явно напуган и пытается что-то вытереть с ладони о стену. Не успевает. Резко падает на пол и закрывает голову руками, как если бы при подготовке к взрыву рядом. В нескольких сантиметрах над его телом пролетает массивная столешница от парты и врезается в ротную огромную дверь. Удар такой силы, что защитные прутья гнутся и бьются стекла в рамках каркаса. Стекло звонко сыплется на паркетный пол. Дверь со звуком большой мухобойки плашмя падает рядом, поднимая облако пыли. Усатый курсант вскакивает и уносится в проем разбитой двери. Слышно, как стучат его ноги по лестнице, постепенно отдаляясь от места происшествия. Из класса высовывается с пиратской ухмылкой и синим кончиком носа лысая и потная голова. Голова увидела командира, состроила зверский оскал, резко выпустив через отдавленные ноздри воздух. При этом фыркнула, как горилла из передачи по каналу «Дискавери», и с силой захлопнула дверь.

Немая сцена. Теперь все действительно спокойно и тихо…

Р.S. Вот и попало нам потом!

Рядом с училищем располагался небольшой парк. Он относился к городской территории, ступив на которую, ты по идее числишься в самоволке. В то же время при утренней пробежке и сдаче кросса использовался именно он. Поэтому наказ не ходить ТАМ был воспринят нами абсолютно правильно. То есть НИКАК. Небольшая аллея, зажатая между набережной и «Адмиральским домом» с некогда белыми скамейками. Теперь скамейки грязные и обшарпанные, а на газоне в беспорядке лежат пивные бутылки, жестяные банки и окурки. Я всегда думаю: «И кто тот первый урод, который сел на скамейку, поставив свои грязные ноги на место для пятой точки? Зачем он это сделал? И когда закончится эта цепная реакция? Ведь теперь все садятся на скамейки, словно воробьи, и только спинка остается чистой. Из-за кого-то одного остальные поступают так же. Или носят с собой газеты, чтобы стелить перед тем, как сесть».

Осенью в этом мини-парке и впрямь красиво. Природа после теплых дней еще полна жизни, и солнце еще посылает тепло своими лучами. Листья, окрашенные в безумно насыщенные ядовито-желтый и густо-кровавый цвета, облетают с деревьев. Скользят, на мгновенье замирают и, кружась, продолжают свой путь к земле. А там лежат плотным ковром, источая запах сырости и тлена. Настоящей питерской осени. С серым угрюмым небом, холодным ветром рывками, беспокойством черных вод Невы, бесконечными дождями и такой же бесконечной депрессией. В те небольшие мгновения, мимолетные, как все в мире, во время которых я мог остаться один, я приходил сюда и молился, чтобы никого больше не было. Иногда так и получалось, и я сидел на грязной скамейке в грязной одежде и пускал облачка пара в грязно-серое питерское небо.

Вдоль гранитной набережной гуляли люди и мчались машины. Время от времени по реке проносился катер, поднимая черногрудых чаек, которые кричали, носясь над водой, планировали в воздушном потоке, словно «мистершмидты». А я собирал букеты из разноцветных листьев и кормил голубей и воробьев хлебными крошками — постоянным содержимым моих карманов, в которые я всегда клал кусок чего-то съедобного. Я все еще постоянно хотел есть… Здесь снисходило на меня краткое чувство покоя и умиротворения в этом мире, полном неопределенности.

А потом кто-нибудь приходил. Завидев его издали, я вставал и, потирая озябшие руки, уходил. Я не хотел ни с кем делиться своим маленьким мирком, который хрупок и способен разлететься от неосторожно оброненной пошлой фразы. Здесь нельзя делиться сокровенным или личным. Здесь все сказанное тобой становится публичным, перемешивается с плевками и долго пинается ногами. Отношения с девушкой, первая влюбленность, опыт первой любви и поцелуев — все это тоже хрупко и мне безумно не хотелось слышать кинутых в спину комментариев «Классная блядь. Твоя? А если расстанетесь, познакомишь?». Или «Да… трахнуть бы такую» и «Что ты, как девка, стихи пишешь?» Все святое и доброе считается здесь постыдным и слабостью. Чем агрессивней ты и твое поведение, тем ты более «крут». Быть злым — вот что круто. И всем приходится быть злыми…

Случай в этом же парке. Погожий солнечный день. Один из тех, когда хочется сделать что-нибудь ЭДАКОЕ. Или смеяться. Или просто быть счастливым. Нас шесть или семь человек. Так и хочется спросить, как в кино: «А сколько у нас мушкетов?» Вот блин, ни одного. Зато мы молоды, безумны и никому не нужны. Мы лежим на скамейке в неестественных позах вповалку, образуя гору. Кто вниз головой. Кто уткнулся в попу товарища. Кто свернулся калачиком. Самый маленький, словно Пятачок из мультика, расслабив безжизненные чресла и обмякнув, возлежит на вершине тел. А кто-то лежит в траве рядом, обняв тридцать пустых пивных бутылок. Все сопят: «А-а-п-ф-ф. А-а-п-ф-ф»… Один из нас смотрит по сторонам через приоткрытый глаз.

— Идут, — громким шепотом сообщает он.

— Кто идет? — таким же сиплым голосом интересуется куча. Дозорный уточняет:

— Девушки с колясками, молодые мамы. Три. И один хмырь.

Из кучи:

— Наверное, отец всех троих детей… А может, и ни одного.

— Приготовились! Спим крепко! — прерывает рассуждения все тот же дозорный. — Работаем по моему сигналу.

— А какой сигнал? — открывает глаза Пятачок (Крюк).

— Спи! Поймешь…

Все закрыли глаза и сопят: «А-П-Ф!! АПФ!! А-П-Ф!! АПФ!!». Грудные клетки, словно меха, наполняются и выдыхают со свистом воздух. От этого создается впечатление, что куча — единое целое и дышит одновременно: «А-П-Ф!! АПФ!! А-П-Ф!! АПФ!!»

Голоса девушек все ближе. Слышно, что они явно в замешательстве от лицезрения нас.

— Мням-м-м-ням-мням! — мнякнул громко дозорный, что и послужило сигналом. Куча ожила, заговорила и в сто раз сильнее засопела-захрапела.

— Ну, мама, можно я не пойду в школу? Ну, ПА-ЖА-ЛАЙСТА, — ворочается как бы во сне один.

— А-а-а! Детка. Вот так, детка. Тебе нравится? Да, моя хорошая! — трется другой о ногу товарища тазом, изображая половой акт, как маленькие собачки с ногами хозяев.

— Как вкусно! — слышится сквозь храп и сопение чей-то голос. И мамы видят, как кто-то из нас смачно кусает пятую точку рядом лежащего. Тот вздрагивает и просыпается на секунду, приподнимая голову, чтобы визгливо сообщить: «Я описался!» И засыпает снова, безжизненно расслабив мышцы шеи. Возле скамейки, делая вид, что плывет, уткнувшись лбом в газон, лежит мальчик, и при каждом движении со звоном задевает бутылки вокруг себя. Он тоже это вяло делает, потому что спит. Мы все спим. И тут Пятачок громко пукает на верхушке горы мяса и, сползая, падает на землю. Храп. Сопенье. Пердеж. Возня тел. Звон бутылок. Сонные речи. И неопрятный вид. Все это привело молодых мамаш в состояние шока.

Все, больше разыгрывать их мы не в силах. Мы смеемся, катаясь по земле, траве и скамейке, держась за животы. Мамаши тоже смеются. И хмырь с ними гыкает. Дети в колясках что-то гукают. Всем дико весело.

Одна из мам, сквозь смех: «Никогда в военное училище своих детей не отдам».

Так мы развлекались в этот погожий денек в нашем небольшом парке. Потом нас приметил какой-то бывший адмирал и заложил нас дежурному по училищу.

Глава 14. Парамон

Если бы Остап Бендер надел форму и поступил в Нахимовское, то он бы плакал, познакомившись с Парамоном. Благодаря живости и изворотливости ума и умению вешать лапшу на уши любых калибров, он оставил бы Остапа без законной добычи, а может и без штанов. Он где-то в свои годы познал сладости и радости жизни, и всячески к ним стремился. Своим актерским мастерством, силой убеждения и чувством юмора Парамон оставлял кого-либо без матценностей и денег весело и непринужденно. Его маленький треугольный нос, на вид острый, как жало, имел одну незаменимую функцию — «нюх на лохов». Он чуял их за километры. Он читал в их глазах надежду на какое-нибудь чудо, которое его неожиданно обогатит. И, не обладая мозгами, лохи влегкую инвестировали ПП (Проекты Парамона) тем, чем обладали, то есть деньгами или провизией. И то, и другое Парамон очень любил. Что вполне отразилось на его облике в виде отсутствием талии и упитанного холеного тела.