Читаем без скачивания Великая война и деколонизация Российской империи - Джошуа Санборн

сентября) 1914 года предупредил жителей Тарнополя, что любые «искусственные и несознательные повышения цен» будут наказываться штрафами и тюремным заключением[42]. Три дня спустя он издал дополнительное постановление, в котором требовал от коммерсантов принимать российские деньги по совершенно нерыночному курсу – 30 копеек за одну австрийскую крону. Он также опубликовал таксу, или список фиксированных цен, на основные товары «с целью защитить население города Тарнополь от сговора торговцев». Черный хлеб, к примеру, нельзя было продавать по цене выше трех копеек[43]. Генерал-губернатор Галиции граф Бобринский издал такое же постановление для всей Галиции всего несколько недель спустя[44].

Карта 4. Русская Польша. 1914 год

Российское государство будет использовать эти механизмы для борьбы с инфляцией в течение всего периода войны. В губерниях, расположенных близко к зоне военных действий, например в Калужской, власти последовали совету Министерства внутренних дел от 31 июля (13 августа) 1914 года и установили таксу в первый месяц войны[45]. Другие города последовали этому примеру по собственному разумению, и к 1915 году 228 из 250 опрошенных Союзом городов приняли меры против инфляции, обычно заключавшиеся в опубликовании таксы [Fallows 1978: 73; Baker 2001: 150, fn. 36]. Кое-кто из историков недавнего времени возносил хвалу контролю над ценами как эффективному и необходимому методу борьбы со спекулянтами, искусственно вздувающими цены[46], однако неуклонный рост инфляции несмотря на жесткие административные меры в отношении представителей коммерческих кругов России говорит об обратном. В самом деле, согласно документальным свидетельствам, жесткие регуляторные меры, принятые в России, работали не лучше, чем в других странах, но они формировали ожидания в отношении способности правительства взять под контроль безымянный «рынок», когда настанут плохие времена. Но российское государство, как стало ясно впоследствии, не смогло соответствовать этим ожиданиям[47]. Управление на местах перешло к главам округов, многие из которых были отосланы губернаторами других провинций за некомпетентность. Граф Бобринский знал об этой проблеме, а также о том, что в этих районах, разрушенных войной, требовалось компетентное управление, однако действовал слишком медлительно, чтобы разрешить затруднение – возможно, потому, что был перегружен обязанностями, выходившими за рамки его ответственности[48].

Активное государственное вмешательство наблюдалось не только в экономической сфере. В соответствии с преобладающей линией русского национализма, вся Галиция целиком считалась русской, и русины, украинцы и прочие люди, говорящие на различных «диалектах», тоже считались русскими. Сторонники этой линии апеллировали к древней государственности Киевской Руси и утверждали, что в основе всех политических осложнений лежит всего лишь давление Австрии, разнообразие религий объясняется происками католиков, а все языки – искаженные варианты исконного русского языка. Это была «Карпатская Русь», или, выражаясь более тенденциозно, «Русь подъяремная» [Бахтурина 2000: 42]. И все, что нужно для возвращения утраченной провинции – это энергичная политика, нацеленная на то, чтобы устранить немцев и поляков, заправлявших в политической сфере, униатских священников, верных Ватикану, и украинских националистов, надоедавших своими языковыми требованиями. Эти националисты подрывали осмотрительную довоенную политику и игнорировали всех, кто, как, например, министр юстиции И. Г. Щегловитов, предупреждал, что полное уничтожение гражданских институтов в военное время нарушает международное законодательство [Бахтурина 2002:55; von Hagen 2007:26]. Власти преобразовали судебную систему, настаивая на требовании сделать русский язык официальным языком судопроизводства, и закрыли в Галиции все школы, чтобы потом открыть их заново с обучением по русской программе [von Hagen 2007: 26-27]. Была развязана широкомасштабная кампания против галицийских евреев, которых, как было заявлено, слишком распустили их австрийские хозяева. Многих включили в списки на депортацию, войскам было позволено их унижать и творить расправу над ними, проводилась сознательная кампания по лишению евреев гражданских прав, которыми они пользовались в империи Габсбургов[49]. Наконец, Священному синоду было позволено прислать в этот регион архиепископа Евлогия, ярого сторонника массового обращения в православие, для проведения репрессивной политики в отношении униатской церкви и местного священства. Царь и Ставка не полностью контролировали этот процесс. Меры, принятые православной церковью, явно шли вразрез с указаниями графа Бобринского соблюдать религиозную терпимость. Согласно этим указаниям, можно было направлять православных священников только в те поселения, где этого требовало 75 % жителей[50]. Вместо этого активные деятели, «абсолютно не думающие о последствиях» [von Hagen 2007: 41], вели в тех краях откровенно оккупационную политику. Это явилось дальнейшим свидетельством ослабевания империи: предприниматели от политики управляли делами государства наверху, а местные власти проводили свою собственную политику [Бахтурина2002:103-104]. Результат был катастрофичным. Посягательство на церкви и религиозных лидеров приводило в ярость местное население. Украинские активисты были разгневаны кампанией против митрополита униатской церкви Андрея Шептицкого, международное же сообщество выражало протест против нарушения международного законодательства и гонений на галицких евреев [von Hagen 2007: 41]. Безудержные солдатские грабежи и рост преступности деморализовали всех и каждого [Бахтурина 202: 103-104]. Российская империя не приобрела себе друзей среди гражданского населения в регионе, но завела множество врагов.

В польских областях на российской стороне границы армия также представляла собой оккупационные войска, которые смещали гражданскую власть и реквизировали в больших количествах товары и рабочую силу. Что касается армейских командиров, то они – в той мере, в какой вообще задумывались о происходящем, – кажется, считали, что все идет как должно. Они полагали, что местные власти продолжат выполнять свои обязанности, национальная валюта останется крепкой и стабильной, а товары будут либо доступны для продажи, либо будут подлежать законному реквизированию[51]. Однако вышло так, что эти местные власти (в основном подчиняющиеся Министерству внутренних дел и Министерству финансов) не выражали большого энтузиазма по поводу того, чтобы быть на побегушках у военных в зонах боевых действий. Эти бюрократы, оказавшись в затруднительном положении, быстро отказались от своих беспокойных должностей на таможне, медленно умирающих меняльных лавок и прочих активов в губернских центрах и сбежали в Варшаву, чтобы избежать плена[52]. Те, кто остался, порой попадали в чрезвычайно опасные ситуации. Статский советник Агафонов, начальник Нешавского уезда (Нешава – приграничный город на Висле), был взят в заложники небольшим немецким десантом. Вражеский командир вынуждал его несколько дней издавать указы за своей подписью, прежде чем группа отошла за реку. Агафонов оставил город так быстро, как только смог[53]. В некоторых особо опасных районах жандармы спасались бегством или переодевались в гражданскую одежду, чтобы немцы не захватили их в плен[54]. Оставшиеся зачастую не имели над собой присмотра и контроля – с предсказуемыми результатами. На железнодорожной станции Отвоцк один из таких жандармов