Читаем без скачивания Обагренная Русь - Эдуард Зорин

— Никак, Кузьма? — опешил от неожиданности Славн и раскрыл объятия. — Какой тебя ветер принес?

Были они знакомы давно. Еще когда Верхославу сватали за Ростислава, вместе гуляли на Всеволодовом пиру, и после не раз наезжал Ратьшич в Киев.

Неторопко спустился Кузьма с коня наземь, не спеша подошел к боярину, исподлобья разглядывал с головы до ног.

— Не соврали мне мужики… Тихо у вас в Киеве и благостно: Рюрик за монастырскою оградою, а верный его боярин всем верховодит с Горы…

— И ты туда же, Кузьма, — покачал головой Славн. — Слушок-то прошел, да верен ли? Негоже попреками встречу начинать у крыльца, войди в терем.

— Отчего же не войти, — усмехнулся Ратьшич. — Не случайный путник я, а Всеволодов посол. Принимай, как обычаи велит.

— Ты не путник, а я не князь, — обретая обычную свою степенность, холодно ответил Славн. — Коли со Всеволодовым ты словом к Роману, так не мешкай — еще успеешь нагнать его обоз: недалеко ушел.

И, постукивая посохом, стал подыматься в терем. Испортил ему Кузьма настроение — не поедет он по Киеву на горячем жеребце, снова старость вползла в него, как прилипчивая болезнь.

— Постой, боярин! — крикнул Ратьшич и через ступеньку, опередив Славна, взбежал на крыльцо.

Боярин задержался, покачал головой:

— Всегда ты был горяч, да справедлив. Нынче гордыня над тобою верх взяла. Ну-ко, отступи с дороги, не во Владимире, чай…

Отступил Ратьшич, молча пропустил Славна, двинулся за ним следом, дышал в затылок.

— Митрополит прислал ко Всеволоду отрока, — говорил он с раздражением, ткнувшись взглядом в сутулую боярскую спину.

Славн не отвечал, гневно стуча посохом, вошел в секи, опустился на лавку, Ратьшич — за ним следом. Боярин снял шапку, положил рядом с собой, провел ладонью по влажной лысине. Избегая взгляда Кузьмы, смотрел в сторону, дышал тяжело.

— Постарел ты, Славн, — стоя перед ним, сказал Ратьшич.

— Давно не виделись…

— И я уж не молод.

— Куды там! — усмехнулся боярин. — Вона как взбежал на крыльцо.

— Не обижайся на меня, Славн, — примирительно сказал Кузьма. — С дороги я, устал…

— Христианин я, в крове тебе не откажу. Отдыхай.

Кузьма улыбнулся, сел рядом:

— Ей-ей, на перевозе говорили мне мужики, что отдался ты Роману. Шибко осерчал я, а тут гляжу — ты сам на княжом крыльце.

— На княжом крыльце, эко… А ты, никак, хотел Романова боярина на Горе увидать?

— Чудно мне, почто оставил тебя Роман за киянами приглядывать?

— А вот пораскинь-ко умом, — может, и поймешь.

— Кажись, теперь в догадку мне…

— Не прост Роман.

— То-то наказывал Всеволод, допрежь того как встречусь с Романом, тебя разыскать, с митрополитом побеседовать.

— Матфей на Романову лесть неподкупен был, благословения ему не дал, — освобождаясь от гнева, ровно заговорил Славн. — А меня оставил Роман, потому как другого выбора у него не было. Смекнул? Нешто охота князю возвращаться на пожарище?..

— А кабы и так! — снова взорвался Кузьма.

— И не стыдно тебе, — упрекнул боярин. — Чтобы, как во Владимире твоем, назревала смута, а ты ее пресечь смог, да отказался? Вчера под Рюриком Киев, завтра под Романом, а там еще под кем… Почто жизни прерываться? Ехал, сам небось видел — торг шумит, кузни дымятся, народ поспешает к обедне. Роман клят вы с меня не брал, что буду я ему служить и никому боле. А Рюрик в несчастьях своих сам виноват, бог ему судья.

— Не сидеть Роману в Киеве, — сказал Кузьма.

— То не твои, то Всеволодовы слова, — ответил Славн. — Но и Рюрик — худой князь, грешен зело и нынче поделом грехи свои отмаливает…

Не зная, продолжать ли, помолчал боярин.

— Ты дале-то договаривай, — подстрекнул его Кузьма.

— Да что договаривать? Как сидел Всеволодов дед Мономах на великом столе, благоденствовали и в покое жили кияне.

— Мономахов внук нынче несет вам мир и благоденствие…

— Дай-то бог, — загадочно улыбнулся Славн.

Неторопко ехал со своею дружиной Роман. Отойдя на десять верст от Киева, велел он становиться на привал.

— В чем дело, княже? — удивился Авксентий. — Почто медлишь? Погляди на небо — солнышко еще высоко, а до Галича не близко. Уж не надумал ли поворотить назад?

— Что-то неладно у меня на душе, — признался Роман. — С чего бы это?

— Как сказать тебе повелишь, княже? В Славне я уверен, а вот то, что не урядился ты с остальными князьями, тревожит и меня…

Не в первый раз испытывал Роман свое зыбкое счастье. И многое из того, что делал он то ли в приступе гнева, то ли из упрямства, после сам же решительно отвергал. Потому-то и жилось неспокойно подле него боярам: с утра веленное князем к вечеру вызывало его же недовольство: в непостоянстве своем Роман винил тех, кто был к нему ближе и только что помогал в свершении им задуманного.

Авксентий до сих пор удачно избегал незавидной участи своих предшественников — и в том помощниками ему были его притворство и изворотливость.

Однако на сей раз и он пребывал в растерянности. Пока шли от половцев, пока плели вокруг Рюрика сети в Триполе, пока судили да рядили в Киеве, был печат ник как рыба в воде: тут равных себе он не видел и в успехе затеянного не сомневался. Правда, и тогда уже шевельнулась в нем догадка, что дело до конца не доведено, — однако гонцы из Галича, которых принимал он на Горе, везли тревожные вести о смуте, созревавшей на границе с уграми. Быстро смирившись с Романом кияне усыпили Авксентиеву осторожность. Славн взялся пасти неспокойное стадо, а князь торопил его, не очень-то доверяя вступившему после смерти Мечислава на польский престол Лешке, который хоть и был его родичем и союзником, но целиком находился во власти можновладцев и церкви. К тому же держался он у себя непрочно: еще сильна была сторона, мечтавшая посадить в Кракове сына давнего Романова врага Мечислава — Владислава Ласконогого.

Все это знал Авксентий, знал это не хуже его князь, но у Романа было давнее предубеждение против своих и галицких бояр: натерпевшись от них однажды, теперь не верил он ни единому их слову. Ему так и казалось, что стоит только ляхам приблизиться к порубежью, как тут же объявятся у них союзники, только и мечтающие о том, как бы скинуть Романа и посадить на галицкий и волынский стол кого угодно, лишь бы помягче и посговорчивее…

Не сам ли печатник еще недавно раздувал закравшиеся в сердце Романово подозрения? Не он ли оклеветал боярина Рагуила, верного княжеского воеводу, и не на его ли глазах казнили того лютой смертью?..

Везде печать Авксентиева, всюду след его кровавой десницы. Но свою ли волю вершил он, не князево ли предупреждал желание? Разве и без него, и до него еще, мало пролилось вдовьих горьких слез, разве по его только наущению закопано живьем, сожжено и повешено столько бояр?

Не хотел разделить их участи Авксентий, только и всего. Жить хотел, топтать эту траву, дышать этим воздухом, пить эти меды, ласкать наложниц… Так ежели не отдал бы он в руки палачей Рагуила, нешто не покарал бы его Роман?! За прямоту и непокорный нрав — покарал бы. И семью бы его пустил по миру, и жену бы обесчестил. И никакой пользы не было бы от этого Авксентию.

Трудно шел к своей цели Авксентий и нынче верной собакой был при князе на самом гребне его славы. Шумно жил Роман, не всегда праведно, опасным сосе дом был, несговорчивым — карал, буйствовал, ссорился и других ссорил, терял все и все обретал вновь. А для чего?

Зачем ему Киев? Не спокойнее ли было бы ему сидеть в своем Галиче и на Волыни — одному, прочно, навсегда? Не было там у него соперников, и все говорили бы: вот мудрый князь.

Узкою мерой мерил Романа Авксентий — своей мерой. Думал, Киев ему нужен лишь для еще большей славы. Думал, из корысти тянет руки Роман к соседям…

А зачем Роману чужие бретьяницы, когда и свои полны? Нешто земли ему не хватает? Нешто пахать-сеять негде? Нешто свои сады не родят плодов? Нешто на своих лугах не тучнеют стада?

Да ежели бы Авксентию такое богатство, разве стал бы он снова и снова испытывать свое счастье?! Жил бы, поживал Авксентий на своей земле да солнышку радовался. И руки кровью чужой не багрил. Вот как.

— Вот как, — словно подслушав его мысли, сказал Роман и грузно спрыгнул с седла наземь. — Зови в шатер думцев, печатник.

И, ведя коня в поводу, поднялся на высокий холм, окинул взглядом просторные дали. Легкий ветерок шевелил за его плечами корзно.

Смотрел князь перед собой и с грустью думал: даже близкие люди, даже те, кому верил, не понимали его забот. Вон и Авксентий обрадовался, побежал собирать бояр — лишь бы подальше от князя. По глазам его прочел Роман: ведут они за собою большой обоз, гонят скот и пленных — чего же боле? Пущай себе дерутся за Киев другие князья, пущай злобствуют — нам-то что до того? К нам степняки не придут — крепко оградились мы засеками и лихими дозорами…