Читаем без скачивания Радуга на сердце - Анна Закревская

Через пару минут Санька приложился затылком о стекло вагона и выдохнул сквозь стиснутые зубы. Вот это открытие – ты не можешь психануть, Валько. Ну просто не можешь. Внутри глубокий вакуум, хотя ты вспомнил и плачущую под лестницей Линь, и жену после тестирования, и даже пустил в ход тяжелую артиллерию – школьный ад отличника с драками в сортире и надписью «лох» мелом на твоем стуле. В голове вдруг всплыло:

«Здесь всё, что могло, отгорело, и только в висках

Застрявший осколок мечты в непогоду болит».

Воистину так. Жаль, что не знаю автора, а то бы пришел к нему прямо сейчас и пожал руку. Мы бы наверняка друг друга поняли.

Пассаж встретил Саньку уже привычным холодком светлого атриума. Взбежать по лестнице на второй этаж, нырнуть в мир багета и едва уловимого запаха масляных красок – что мне транскод, когда есть этот мир, где все определяется твоим талантом, твоим умением почувствовать свет и тень, найти правильное касание кисти… Санька затормозил на том месте, которое обычно придавало ему ускорение.

Нет, зрение отработало свою задачу на «ура».

Вот слева огромное полотно, на котором в необычной технике изображена ультрамариновая гладь воды с кувшинками. У автора много денег – почему бы не шикануть, и вместо привычного размазывания краски по холсту не выдавить прям из тюбика титановых белил, обозначив этакой колбаской каждый лепесток?

Вот справа нереальный, а оттого еще более захватывающий вид на волнующийся под порывами ветра ковыль, над которым всходит Сатурн, призрачно блестя своими кольцами. Здесь все решено классически, но фактура настолько тонка, что картина с трудом отличима от фотографии.

Вот центр стенной ниши, косой луч от диодов подсветки… Санька помотал головой. Здесь. Должна. Быть. Его. Картина. Но вместе Делового Центра висела, сверкая свежим золотом рамы, какая-то… Санька мысленно осекся. Слово «мазня» считалось неполиткорректным в среде художников, а вот члены летного клуба, где он состоял, другого бы и не нашли. То есть нашли бы, конечно. Грубее. Но эта абстракция из всплесков серебра и десятка оттенков серого на пронзительном синем фоне, без формы, без содержания, приковывала взгляд. Санька сделал шаг вперед, чтобы рассмотреть фамилию автора на табличке в углу рамы, как вдруг его голова взорвалась ритмичными ударными и низким, чуть искаженным голосом:

Невозмутимый странник,

Не устрашенный адом.

Ты – человек без имени,

Мне страшно с тобою рядом12.

Какого…

Шаг назад. Тишина. Ладно, проклятие интерактивного века, мы люди простые, издали посмотрим. Хотя кто вам, черт побери, дал право нарушить закон о неприкосновенности ментального пространства? Я понимаю, метрополитен, там ты заранее на все согласен, едва ступив на эскалатор, но здесь…

Оставшуюся пару десятков метров до рабочего кабинета Анискина Санька прошел в глубокой сосредоточенности, пытаясь удержать в памяти фамилию автора этой цветовой какофонии. Фамилия была колкая и набивала оскомину во рту.

– Развильский, – выплюнул Санька в лицо Анискину прямо с порога.

Анискин подкатил глаза. А чего ты хотел от саламандры? Тишины? Покоя? Милой улыбки?.. Санька стиснул зубы, прижимая к сердцу портрет дочери. Я знаю, что каждый из нас ничем друг другу не обязан. Я лишь уточню детали и уйду.

– Присядь, Алекс, – негромко произнес Анискин, приглашающе махнул рукой и виновато отвел взгляд. – Я объясню все.

Алекс. Так меня зовешь только ты, господин меценат. Ну да ладно, я давно это тебе разрешил, еще в «Гранд-Экспрессе». Санька рухнул на стул с противоположной стороны дубового стола, за которым сидел Анискин. Ярость медленно уступала место интересу. Таким Валько своего «куратора» не видел еще ни разу – весь какой-то затюканный, дерганый.

– Я хочу, чтобы ты понял одно, – начал Анискин, – я человек подневольный. Галерея уже давно существует не на мои средства, а на деньги спонсоров и самих художников.

Горький смех сорвался с его губ.

– Художники… От слова «худо», Алекс. Я уж и так отбираю, что приличней. Но за каждое место на стене приходится платить. Они платят мне, я плачу арендодателю… Я ни разу не взял с тебя ни копейки за выставление твоих картин. Я считал и считаю, что они достойны зрителя без деловых дрязг. Но пару недель назад ко мне пришел этот самый Развильский, – Анискин задумчиво покрутил в руках золотую перьевую ручку, – с десятком таких вот… э-э-э… полотен. И предложил идти в ногу со временем, искусство, мол, должно воздействовать на все чувства разом… Техническую часть в организации музыкального сопровождения он взял на себя, оставив на столе чек с астрономической суммой.

Санька тяжело вздохнул. А я, наивный, еще верил, что хоть здесь не все определяют деньги… Пора выныривать в реальность.

– Этот Развильский… – протянул Санька, потихоньку отпуская сжатую внутри пружину. – Что он из себя представляет?

– Богатей с Марса, – Анискин мотнул головой. – Бизнес у него там или что… Не знаю. Если ты как о художнике… Знаешь, что такое синестезия? Нет? Она встречается очень редко. Такие люди ощущают мир не так, как мы. Развильский, например, видит то, что слышит. Песню включил – и все, картина готова.

– Круто, – усмехнулся Санька. – Что только с людьми не случается от избытка денег… Ладно. А где моя картина? Почему ты снял именно мою, я уже понял. Не проплачена.

Анискин посмотрел Саньке в глаза. Тот мог поклясться, что под веками мецената неумолимо поднимается девятый вал такой боли, какую может испытывать только человек с художественным вкусом, когда он вынужден отвешивать реверансы бездарности.

– Я не имел права повесить ее здесь, в кабинете, – глухо проговорил Анискин. – Это против правил. Поэтому она в самом людном месте галереи.

Санька задумался. Самое людное… Так, на лестнице я ее не видел. У буфета как чей-то парусник висел, так и висит. Где еще? Саньку накрыло истерическим смехом. Он чуть ли не сполз с антикварного стула на не менее антикварный персидский ковер.

– Только не говори… что она… в туалете… висит… – выдавил из себя Санька через спазм диафрагмы. Ну и денек, а.

– По дороге туда, – подтвердил Анискин, и вдруг все сдерживаемое в нем напряжение разом прорвало. – Слушай, я сам не хочу, чтоб она там была! Это позор на мою голову. Давай так: или ты ее заберешь, или я ее на дачу утащу к себе. Черт побери, Алекс, пусть с нее и начинается моя частная коллекция, которую я буду собирать исключительно на своих домашних квадратных метрах. Надоело это продажное безобразие. Сил моих нет больше.

– Тише, тише… – Санька чувствовал, как его нематериальная сущность церемонно кладет на все болт. – Забирай ради всех богов Сети. Что хочешь с ней делай. Я вот тебе дочку свою покажу еще и уйду. Вернусь, когда накоплю на мзду тебе. Не хочу, чтоб ты за меня платил.

И больше не слушая оправдания на том конце провода, Санька развернул пергамент и положил портрет Катьки перед Анискиным. Тот замолк на полуслове. Молчание длилось целую вечность, но Санька не торопил. Он знал, что критики не будет. Она была ему ни к чему – Санька и сам видел свои огрехи, брал их на заметку, но никогда не переделывал старое. Анискин был в курсе этой привычки. За свою жизнь он вывел для себя правило: прежде чем начать обсуждение работы, выясни, мотивирует автора критика или убивает. И если убивает, как Александра Валько, то лучше промолчи.

– Не отдашь? – только и спросил Анискин, глядя, как Санька закрывает шуршащей бумагой залитое солнечным светом девичье лицо.

– Нет, – Санька вздохнул. – Это ей. На свадьбу.

– О, – Анискин принял фальшиво заинтересованный вид. – Скоро дедушкой будешь? – И уже вполне по-деловому. – Слушай, Алекс, я тебе уже предлагал… Еще раз. Последнее китайское. Приходи ко мне багетчиком. Руки золотые, пропадают зря…

«А, может, и приду», – подумал Санька, но промолчал. Крепкое рукопожатие и на выход. Здесь стало как-то душно в последнее время.

Затеряться в толпе на Невском Саньке не удалось. Уж слишком местным он выглядел в этой мешанине азиатских лиц. К нему то и дело подкатывали китайцы и корейцы. А ведь им даже все таблички в центре продублировали иероглифами, а толку? Санька смущенно пятился. С языками у него всегда было туго. Вот и задашься тут вопросом, в кого дочь стала лингвистом…

Кое-как выделив себе личное пространство в полном вагоне метро – солнце клонилось к закату, и тусовочная публика выбиралась из теплых кроваток – Санька снова открыл книжку про Кристиана Вебера. Ну что, «Молот Ведьм», давай, открывай свою суть. Я достаточно разогрет Анискиным и своей картиной возле туалета. Сегодня я остался совсем один. Теряю друзей, как золотой песок, утекающий сквозь пальцы. Нет искренности, нет контакта, нет общих точек соприкосновения. Что у меня осталось? Жена, дочь, работа. Линь меня боится, Анискин вынужден отвернуться. Летный клуб? Там уже наверняка забыли, как я выгляжу. Тишина. Одна лишь тишина. А что было у тебя, Овердрайв?..