Читаем без скачивания Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не знаю, сколько я так просидела, пока не услышала голос профессора.
– Роза! Вы здесь?
Ответить я не успела – меня тисками сжала новая схватка.
Пытаясь подавить крик, в полной растерянности зажала рот рукой. Он не должен видеть меня такой. Я была похожа на запыхавшегося дикого зверя. Мне хотелось запереть дверь, но сил хватило только на то, чтобы повернуться.
Его шаги слышались у самой двери ванной. Он постучался, и каждый звук, каждое ощущение будто преувеличивалось, от каждого стука я вздрагивала.
– Роза?
Я застонала.
– Я войду.
– Нет, – взвыла я. – Нет, нельзя!
– Так надо!
Он открыл дверь, оценил происходившее и попятился.
Я услышала, как он звонит доктору Остеру.
Потом вернулся со стаканом воды и чистой тряпочкой вытер мне лоб. Я и не подозревала, что хочу пить, но большими жадными глотками опустошила стакан.
– Знаете ли вы, – сообщил он, словно мы пили чай в кафе, – что в Африке женщины при родах садятся на корточки, и у индейцев тоже.
Стакан, который он прижимал к моим губам, дрожал.
Я хмыкнула.
– А вы держитесь молодцом. Такая смелая.
– Больно, – охнула я.
– Жена говорила, надо потерпеть только один день. Завтра вы об этом забудете.
Когда меня накрыло очередной волной боли, я закричала. Потом немного отлегло, и я фыркнула:
– А вы ей так и поверили?
– Она прошла через все это второй раз, – улыбнувшись, заметил он. – Пойду опять позвоню.
Он вышел из комнаты и через минуту с озабоченным видом вернулся.
– Мои сыновья – близнецы, – рассеянно пробормотал он. – Они появились – бац, бац – один за другим. Крохотные, вышли легко, не то что Ирма. Она была крупным ребенком – четыре с половиной кило.
Меня снова пронзила боль, я напряглась и потужилась.
Теперь схватки стали чаще.
– Вот это правильно, – успокоил он, присев передо мной на корточки. – Дышите глубже. Похоже, доктор Остер опоздает. Наверное, помогать придется мне.
Я кивнула. Говорить не могла.
Заручившись моим согласием, он вымыл руки и, достав из шкафа чистое полотенце, опустился передо мной на колени.
Боль перешла на новый уровень. Она стала такой сильной, что я представляла ее переливчатым облаком из крохотных белых и синих ножей, протыкавших внутренности. Та, кто я есть или кем была, отступила на задний план – мое тело стало сосудом для родов, а я сторонним наблюдателем.
Я посмотрела вниз: из меня высовывался наружу розовато-серый округлый купол со светлыми прожилками.
– Роза, осталось чуть-чуть, – подбодрил профессор. – Потужитесь еще два или три раза – и все.
Подоспела следующая схватка. Я кричала и тужилась. Боль сине-белой молнией пронзила меня насквозь. Когда она отступила, я боялась посмотреть вниз: меня будто разорвало пополам.
– Смотрите, да вы почти управились!
Между ног виднелась крохотная головка на белой массе.
– Роза, будете тужиться в следующий раз, ребенок выйдет, и я его поймаю.
Я кивнула, снова приходя в себя.
Боль нахлынула снова, я закричала и напряглась изо всех сил. А когда открыла глаза – все закончилось, и профессор с повлажневшими глазами, улыбаясь во весь рот, держал на руках дитя.
Ребенок закричал.
– Ай, молодец! Как славно! – засмеялся профессор, заворачивая дитя в полотенце. – У него богатырские легкие.
– У него?
– Да, это мальчик, хорошенький. И он, кажется, проголодался.
Профессор вручил мне сверток, и я прижала его к себе. Ребенок был крохотный, розовый и лысый, личико сморщенное от отчаяния или шока, не разобрать.
– Привет, малыш, – умиротворенно сказала я.
И будто в ответ на мой голос он перестал кричать и взглянул на меня.
Профессор смыл кровь с рук и накрыл меня полотенцем.
– Пойду выясню, что случилось с доктором Остером.
Я вглядывалась в крохотное детское личико, боясь обнаружить черты его отца, но увидела только глаза, темно-синие, как летнее небо в горах. Меня захлестнуло волной любви и радости, и в тот момент я поняла.
Ребенок – не ублюдок Шляйха. Он мой сын.
В него влюбилась не только я. Неделю после его рождения профессор не позволял мне ничего делать, только отдыхать и кормить.
– Справлялся же я с этим раньше и теперь смогу, – отклонял он мои протесты, мягко толкая назад в кровать.
Когда бы я ни оставляла спящего ребенка и вставала сварить кофе или принять ванну, то, вернувшись, видела, как профессор смотрит в кроватку, иногда улыбаясь, иногда роняя слезу.
– Послушайте, Роза, – где-то через неделю заметил он, – нельзя же его вечно звать ребенком. Он имеет право на имя.
– Знаю, – вздохнула я, – но это так трудно.
– Но, наверное, есть какие-то мысли?
– Я думала о Томасе.
– Как Томас Фишер?
Он посмотрел на меня, потом на ребенка.
– Значит, Томас…
– Нет-нет, – поспешила объяснить я, – отец не он.
– Не он?
Я никогда не видела посланного Томасом письма, и мне и в голову не приходило, что профессор вообразил, что Томас был отцом ребенка.
Мне хотелось быть честной, но с того болезненного признания Кристль я никому не рассказывала, через что прошла, и теперь боролась сама с собой, чтобы сказать это вслух и открыть неприглядную правду.
– Меня изнасиловал фельдфебель Томаса, – наконец призналась я. – А Томас жалел меня, и мы полюбили друг друга.
Наклонившись, я поцеловала малыша в лоб.
– Я не ожидала, что полюблю ребенка. Но теперь понимаю, что он мой сын, и я не хочу, чтобы тот негодяй портил ему жизнь. Он ему не отец.
– Понятно. Простите, Роза, я даже представить не мог…
Профессор протянул ко мне руки.
– Можно мне?
Я передала ему ребенка.
– Знаете, его не в чем винить. Он невиновен.
И чмокнул ребенка в лысую макушку. Ребенок зашевелился, и он отдал его обратно.
– А как звали ваших отца и деда?
Ребенок почти заснул, но открыл рот и стал всасывать воздух.
Я поднесла его к груди.
– Назову его Лорин.
– Как?
– Лорин. Так зовут герра Майера, почтальона, который помог мне бежать.
– Лорин Кусштатчер. Мне нравится.
Я забыла о своих смутных планах отказаться от Лорина. Профессор продолжал читать мне вслух газеты, война кончилась, и надежда вернулась.
Я все шила и шила, и мои сбережения понемногу росли.
В течение двух лет мы так и жили, счастливее, чем моя семья в Оберфальце. Профессор любил Лорина, и тот платил ему тем же.
В апреле
