Читаем без скачивания Пятая зима магнетизёра - Пер Энквист

Тут он впервые заметил движение у той, что его слушала. Она повернула к нему голову и спокойно спросила:

— А что стало с девушкой, которую вы лечили?

— Ничего плохого, — с улыбкой сказал Мейснер. — Она снова ослепла. Так что они добились всего, чего хотели.

— Зачем вы мне об этом рассказываете?

— Чтобы усложнить нашу задачу. Она того стоит. Ты не Мария Тереза фон Парадис. И твой отец — не фон Парадис. Ты совсем другая, и ты хочешь прозреть. Ты ведь хочешь?

— Хочу, — сказала она.

Он наклонился к девушке, легко провел рукой по ее лбу и снова улыбнулся.

— Тогда мы начинаем лечение, — сказал он.

Возможно, доктор Зелингер в своих записях об этих сеансах смешал то, что там происходило, с тем, что говорилось на суде. Там тоже упоминали о том, как Мейснер лечил Марию Терезу фон Парадис.

В протоколе Зелингера, который, по нашему мнению, велся постоянно, приводится большая часть вышеизложенной беседы. Та часть, которую он уловил сквозь заглушавшую звуки дверную преграду, кончается фразой: «Я должен был покинуть город в двадцать четыре часа».

Насколько рассказ Мейснера правдив, нетрудно установить, прибегнув к другим источникам. Образованная в Вене комиссия медицинского факультета, которая должна была осмотреть пациентку, представила отчет — его часто цитируют в литературе, посвященной Мейснеру. Что касается меча, выхваченного отцом, тут приходится довериться Мейснеру. Денежное содержание Марии Терезы фон Парадис подтверждается счетами придворного ведомства — бумага пожелтела и стала ломкой, но текст и сегодня читается без труда.

Лечение продолжалось с 9 января 1777 года до 24 мая того же года. 26 мая Мейснер покинул Вену.

При медицинском освидетельствовании, проведенном позднее, комиссия, в частности, констатировала, что девственная плева пациентки была частично повреждена. Однако из этого факта никаких выводов не сделали. К отчету прилагались сведения еще об одном пациенте, которого пользовал Мейснер. Речь шла о мужчине, страдавшем последней стадией сифилиса. Мейснер лечил его магнетическими поглаживаниями в течение двух месяцев, после чего пациента пришлось отправить в лечебницу для умалишенных.

Оба пациента, сифилитик и девушка, проходили лечение в одной и той же больнице.

— Одно как-то не согласуется с другим, — говорит Мария. — Вы утверждали, что мир прекрасен, а сами рассказали вот эту историю.

— Это лишь свидетельствует о трудностях, — объясняет он. — Даже мне приходилось терпеть неудачи с моей паутиной. Я сплетаю ее, а другие внезапно ее разрушают, но иной раз причина во мне самом. В тот раз паутину разорвал меч.

— Но вы ведь были не виноваты, — прошептала она.

— Нет, не виноват.

Когда вошел Зелингер, Мария была сосредоточенна и очень спокойна. Повязка все время оставалась у нее на глазах, «чтобы оберечь зарождающееся зрение», как выразился Мейснер. В тот раз сеанс продолжался почти час. Когда по истечении этого времени Мейснер провел рукой по лицу девушки снизу вверх, она медленно пробудилась. Позднее, вечером, Зелингер спросил дочь, хорошо ли она себя чувствует.

Она сказала, что хорошо.

На прямой вопрос Мейснер ответил, что при лечении этой пациентки он отступил от собственной практики: обычно он разговаривал с пациентами во время магнетического сна, а не до него. Он, однако, объяснил, что никогда не считал себя связанным даже собственными привычными приемами.

— Что касается этой девушки, — сказал он, — я лечу ее методом, который полностью соответствует ее астрологическим показаниям.

Объяснить подробнее, что он имеет в виду, он не пожелал.

Из Вены он уехал в Швейцарию и в Баварию. Тогда он еще не сдался. Один раз им удалось меня одолеть, думал он. Но Вена — это еще не весь мир. В Париже, думал он, мир другой. В январе 1778 года он в первый раз приехал в Париж.

В Париже еще жил Вольтер, объяснял он Марии; это был четвертый день лечения. Жили Дидро и д'Аламбер. Мейснер убедился, что в Париже религия вышла из моды. Это пробудило в нем надежду и страх. Но он приехал не первым: торговец полотном из Берлина по имени Вислед принимал пациентов и лечил их, не прикасаясь к ним.

— Париж был настроен недоверчиво, — говорил он Марии, — но я все-таки написал меморандум для Академии. Надежды я не питал и все же написал. Само собой, это был напрасный труд, записки с изложением моих взглядов не прочли, и тем, кому я должен был помочь, я помогал по-другому. Люди приходили ко мне тайком, не желая, чтобы при лечении присутствовали посторонние. Мне они доверяли, а слухам обо мне — нет. Ученый мир Парижа надо мной насмехался, но пациентов у меня было много. Они стекались ко мне со всех сторон, я их принимал и знаю, что мне сопутствовала удача.

С парижскими врачами я встретился только один раз. Это было на званом ужине, но смотреть, как я лечу больных, они отказались. Я знал, что им больше нравится ходить на ужины, чем в больницу.

Тут по лицу пациентки пробежала тень нетерпения — его рассказ затянулся.

— Вы все время рассказываете о неудачах, — сказала она. — Разве ничего другого не было?

И тогда он, как обычно, наклонился к встревоженной девушке и сказал:

— Ни о каких неудачах речи нет. То были трудности, а не неудачи. У меня ведь оставались мои пациенты! А у врачей их не было! Пусть обо мне распускали дурные слухи, но зато у меня оставались мои пациенты!

— А потом? — спросила она. — Что потом? Он долго молчал.

— Я уехал из Парижа, — наконец сказал он. — Ничего другого не оставалось. Париж прогнил.

— А долго вы там оставались?

— Достаточно долго, чтобы почувствовать, чем там воняет.

— А почему вы не уехали до того, как почувствовали зловоние?

— Я зарабатывал четыре тысячи ливров в год. За такие деньги выдержишь любую вонь.

— А потом?

Он, вероятно, рассказал ей почти все. Рассказ его, конечно, не был правдивым — с нашей нынешней точки зрения правда должна была бы выглядеть иначе. Но рассказы вообще не бывают правдивыми, а только более или менее действенными.

В протоколе Зелингера нет упоминания о том, что Мейснер рассказал Марии эпизод в пещере. Образ Мейснера был ей явлен, конечно, совсем с другой стороны: человек, подвергавшийся преследованиям, тот, кто постоянно добивался успеха и кому так же постоянно чинили помехи самонадеянные, эгоистичные преследователи.

В его рассказе можно выявить определенную линию. Она тяготеет к своего рода сентиментальной объективности — Мейснер пытается поколебать безучастность девушки, поставляя ей правду точно отмеренными ударными дозами, но при этом правду, увиденную глазами либо самого Мастера, либо его учеников. Его рассказы ослепляют нас невероятными чудесами, да и как может быть иначе — у нас нет возможности увидеть их под другим углом зрения. А ведь у них, возможно, есть и теневая сторона.

От парижского периода сохранилось несколько писем. В одном из них, адресованном Жану Сильвану Байи, Мейснер пишет: «Сеансы, мной проводимые, кажутся мне теперь отвратительными гримасами, которым едва ли кто-нибудь может доверять».

Теперь, много времени спустя, мы можем проследить колебания его карьеры. Самоуверенность сменяется в нем отвращением к самому себе. Периоду отвращения всегда сопутствуют высокие доходы.

Чем в первую очередь вызвано отвращение, нам судить трудно. Может быть, возрастающим безразличием к поставленной цели, может, нарастающей лавиной успеха. Но вот маятник качнулся в другую сторону: катастрофа, все начинается с нуля, снова успех, и снова катастрофа. Так повторяется год за годом, все время. Визионерство, отступничество.

Мы прилагаем к нему наши мерки, и он исчезает за ними, становится нашим отражением, а мы — отражением его неудач.

История о том, как идея преображает материю, — длинная история. Остановимся в Париже, в конце его тамошнего пребывания. Все рушится. Дела идут все хуже и хуже. Катастрофа близка. Он уже сдался, в очередной раз сдался.

Это случилось в ту пору, когда некий доктор Бюрден обещал заплатить три тысячи франков тому, кто прочитает незнакомый текст с завязанными глазами. Мейснер тогда уже довольно долго привлекал всеобщее внимание своими разнообразными опытами с сомнамбулами. На одном из показов мужчина-сомнамбула по имени Поль (фамилия и общественное положение неизвестны) был погружен Мейснером в похожее на сон состояние, в котором, несмотря на то, что глаза его были завязаны, смог прочесть три строки в открытой наудачу книге. Кроме того, он смог определить масть семи различных игральных карт.

И вот теперь Мейснер предложил провести испытание с десятилетней девочкой, дочерью некоего Жана Пижера, магнетизера из Монпелье, на которого Мейснер произвел огромное впечатление и которого можно считать учеником Мейснера. Опыт закончился неудачно. Между Мейснером и присутствовавшими при испытании членами Академии разгорелся жаркий спор. Спорили о том, какой повязкой или бандажом следует завязать глаза девочки. Мейснера обвиняли, что в тонкой повязке, которую он принес с собой, он проделал дырочки. Он, со своей стороны, решительно воспротивился тому, чтобы на девочку надели маску, закрепленную на стальной проволоке. К концу спора принесенная Мейснером повязка по несчастной случайности порвалась. Тогда Мейснер взял девочку за руку и с отмеченной всеми поспешностью покинул зал.