Читаем без скачивания Набатное утро - Лидия Обухова

Второй дядя, Иван Стародубский, как был во всем послушен почившему брату, так готовился служить верной подмогой и племянникам. Все Ярославичи были удалы в битве и в ловитве, упрямы замыслами, отходчивы сердцем. В предсмертных словах отец обращался к ним так: «О возлюбленные мои! Плод чрева моего храбрый и мудрый Александр, и поспешный Андрей, и Константин удалый, и Ярослав, и милый Данило, и добротный Михаиле! Будьте величию державы русской настольницы».

Братья рознились не доблестью, а внутренней направленностью. Александр рано осознал свое призвание. Помыслы других очерчивал более узкий круг. Многое в Александре казалось им попросту блажью.

Добротный Михаил не добыл себе ни настоящей дружины, ни стола (дотла сожженную татарами Москву можно было скорее назвать теперь охотничьей стоянкой посреди дремучего бора, чем городом). К ватаге Хоробрита приставали ослушные боярские дети и бортники-шатуны: веселое братство, а не войско! Оно манило многие горячие головы. Даже Онфим, увидав Хоробрита впервые, пленился его бравым обликом, подумывая, не перейти ли от старшего брата к младшему? Но Александр был в то время обижен Новгородом, и справедливое сердце Онфима не позволило ему отступничества.

— Я не книжник, — говорил о себе Хоробрит чуть не с похвальбой. — Да и к чему мудрствовать? Люблю Русь, верен семье и готов стоять до последнего за ратных товарищей. Какое мне дело до других племен? Будут жить смирно — не трону; пойдут с мечом — стану биться.

Александр, способный спорить с Андреем до хрипоты, Михаилу почти не возражал. Михаил был прозрачен для него, будто алмаз. И так же тверд. Изо всех братьев, которые со временем неизбежно станут ему либо помощниками либо противниками, самым опасным казался Хоробрит. А ведь нравился ему больше других!

С Андреем они не раз стояли рядом, конь о конь, на поле боя. Вдвоем поехали и в Орду.

— Византийские монахи учили нас смирению, ныне к татарским ханам пойдем на выучку? — воскликнул в пути поспешный Андрей.

— Кровавого пота стоит мне это смирение! — ответил Невский, страшно поводя глазами. Но опомнился, усмехнулся, с усилием раздвигая губы. — Не смиренность, а понимание, — поправил сам себя, с досадой на обмолвку. — Если не приучишь себя думать о других народах без запальчивости, как угадать истинное место Руси между ними? Как узнать свою силу, не сравнивая ее с другой?

— Разве не в битве? — уже полувопросительно проговорил брат.

— И в битве, и в мире. Ненависть замыкает ум, понимание обмывает его.

— Так не учиться ли ты едешь у Орды? — безмерное удивление прозвучало в голосе Андрея.

Александр не то смешался, не то задумался.

— Чему они нас научат, а чему мы их, то время рассудит, — обронил нехотя, скороговоркой.

— Терпеть без сроку не по мне, брат, — отозвался Андрей.

В юрте Батыя

Чем ниже спускались Ярославичи по реке, называемой в верховьях Волгой, а от середины к устью Итилем, тем более удивлялись: города или пастушьи становища перед ними? Валов не насыпают, стен не рубят. Сегодня круглая юрта стоит входом на юг, завтра — на север.

Андрей насмешничал над безалаберностью кочевого быта, но Александра поразило строжайшее следование приказам, знание татарскими воинами своего точного места в строю. Его лишь сердило, что едва приметит лицо в толпе, как оно уже сливается с другими, будто комья на пашне. Собирал свое внимание с безжалостным принуждением, старался понять. Готовился к встрече с Батыем.

Батый — сыроядец, уничтожитель народов, кочевой император, переборол жажду беспредельного движения. Дойдя до лазурной Адриатики смекнул, что завет Чингисхана пройти всю вселенную не то, чтобы неисполним, а... никчемен. Чингису мечтаемый путь рисовался в виде безграничной степи, обильной травами. Реальный мир оказался не таков. Бесплодные горы да соленая вода — к чему они монголам? Батый с большими потерями повернул обратно. Ему и до Новгорода добраться помешал как будто сущий пустяк: под мартовским солнцем рано воскресшая насекомая тварь ужалила или просто очумело залетела под веко Батыева коня. Глаз раздуло, что, бесспорно, было дурной приметой. Затем полуослепший скакун запнулся посреди болотных кочек и вывернул бабку. Пришлось спешиться, пересесть на другого. Когда мелкие напасти дошли до девяти, Батый, хвалившийся своим провидческим даром, счел эту священную цифру убедительной. Он пошептался с войлочным божком и повернул обратно. Найден был хитрый предлог отступления перед твердыней еловых лесов, обросших бледными мхами, перед ледяной мокретью болот, которые на глазах раздувались от таяния. Батый вернулся в низовья Итиля, стал отстраивать себе столицу и, подобно пауку-мизгирю, раскидывать сети на подвластные народы.

Не дойдя до заманчивого Новгорода, он тем внимательнее приглядывался к Александру. Обычай сажать малолетних княжичей по городам казался хану дальновидным. Но отец Александра, умерший Ярослав, не нравился. Приезжая в Сарай, он исполнял обряды как бы с оскаленной принужденностью. Черные зрачки пылали и сквозь потупленные веки.

Каждый шаг Ярослава был известен хану, вызывал одобрение, лишь душа к нему не лежала. Батый искал, кроме покорства, уже и сотрудничества. В противоборстве с Золотой Ордой, с обременительной властью великих каганов, оно ему скоро могло понадобиться.

Когда Ярославичей ввели к Батыю, тот сидел в глубине юрты. Нельзя было понять: сплющены его веки или узкие щелки все-таки пропускают взгляд? Источником света было тоно́ — верхняя дыра; солнечный свет падал отвесно, отодвигая хана в зыбкий полумрак. Он произнес несколько слов вполголоса; приближенный передавал их следующему по знатности. Тот доносил смысл речи толмачу. Толмач перекладывал по-русски. Немногие эти слова были спокойны, почти доброжелательны. Привезенные дары свидетельствуют, что сыновья унаследовали благой разум князя Ярослава (толмач произнес «хоняс Иру-сылау»). Батый готов простереть милостивую руку к его сыновьям. Когда они отправятся в Каракорум к великому кагану Гаюку, на возвратной дороге он хочет видеть их в силе и здоровье.

Последние слова заключали зловещий намек. Чтобы сгладить его, хан пригласил молодых князей участвовать в охоте царевича Сартака. Он выпростал руку — тотчас ему подали золоченую чашу, увезенную из кладовой венгерских королей. С проворством, показавшим степень ханской милости, кумыс поднесли и обоим Ярославичам. Затренькали струны, засвистели дудки: хан коснулся чаши губами.

Сделав первый глоток, Андрей едва подавил приступ тошноты. Взгляд старшего брата сверкнул, и Андрей осушил чашу до дна. Толмач шепнул об окончании приема. Братья поднялись и полусогбенно попятились, стараясь ненароком не споткнуться о порог. Эта примета считалась у татар столь зловещей, что неловкого убивали.

Выбравшись на вольный воздух, оба перевели дух, как после долгого бега.

— Говорят, что этот старый бурдюк Батыга уже почти не двигается, — начал было беззаботный Андрей.

И когда Александр резко оборвал его, удивился:

— Но тут ведь нет чужих?

— А чужая земля и чужое небо? Ты разве не понял Батыги? Смерть витает над нами. Заклинаю тебя, брат, памятью отца: не токмо уста, мысли замкни, а ключ утопи.

Андрей вздохнул.

— Ты старший. Я поостерегусь.

Вторая встреча с Батыем у Александра Ярославича прошла безо всякой пышности. Его вновь провели мимо двух костров, чтобы обезопасить хана от злых намерений. Вошел он не в тронный шатер, где по правую руку сидели сыновья, а по левую жены с намотанными на головах драгоценными тканями, но в юрту с более скромным убранством. Не было здесь и музыкантов. Хотя кувшин с кумысом и куски вареного мяса на блюде все так же помещались на низком столике.

Батый высоким горловым голосом сказал что-то толмачу.

— Великий как небо, восседающий выше других, хочет знать, знаком ли тебе кипчакский говор?

— Передай Великому, что первая жена моего отца была внучкой половецкого хана Кончака, — тотчас по-кипчакски ответил Александр, глядя в неподвижное лицо Батыя, заметно отекшее и покрытое красными пятнами.

— Удалитесь все, — на этом же языке приказал Батый.

Свита вышла, пятясь. При хане остался лишь писец с восковыми дощечками, два телохранителя-тунгута да невидимый подносчик кумыса.

— Все про тебя знаю, — проговорил старый хан, бесцеремонно рассматривая его. — Страха в тебе нет. Звал тебя — не ехал. Врагов разбил — сам в Орду пришел. Поклон сильного ценнее во сто крат. Прибавилось ли счастья в твоем сердце?

Его глаза вдруг ярко вспыхнули, стали желты и выпуклы, как у осы. Александр Ярославич привык уже к монотонному течению речи, к полуопущенным векам хана. Внезапная вспышка заставила его вздрогнуть. Он рассердился на себя за это, потому что понял рассчитанность эффекта.