Читаем без скачивания Хроника Рая - Дмитрий Раскин

– Зачем?

– Во имя чистоты, наверное. То есть этого требуют глубина и безысходность Бытия.

– Или Ничто.

– Может, не так уж и важно.

– Это что, некий выход за согласованность Бытия и Ничто? Или, напротив, торжество согласованности до их тождества? Но самому недостижимому здесь дается хоть что-то?

– Это все «добавляет» ему, «углубляет» его… вне достижения и раскрытия. Но я понимаю, что мы дело имеем лишь только с бытием недостижимого, здесь важно не путать…

– Значит, мы, как ты выразился, добавляем «всего лишь» бытию недостижимого – бытию, что для нас… но не самому недостижимому?

– Добавляем глубины, трагичности, муки и опять же все той же искаженности, даруя себе бытие в преодоленности нашей. Это такая наша свобода от собственных окончательности и правоты…

– Макс, другими словами, ты здесь развернул механизм обращения Ничто в недостижимое, открытия недостижимого как Ничто… Но еще раз скажу, Ничто оно в…  – в Бытии и Ничто, а все остальное – наш пафос… пусть если даже здесь основание свободы, самой безосновности, что ли.

– Всего лишь их возможность… Пробить головою свод, подставить себя ледяному ветру, терпеть боль, пустоту, немоту, бесконечность, да мало ли… ослепнуть от абсолютно черного или же белого, организм вообще не рассчитан на абсолютность чего либо – и все это даже не зная, свобода ли это… А недостижимое, оно не зависит все-таки, от того Ничто ли оно, Бытие… Кстати, может, здесь предел самой согласованности? Потому как здесь кое-что поглубже ее.

– А я бы спрятался в то, что «попроще», – сказал Лехтман, – будь то Порядок Вещей, Непостижимость Истины. Помнишь, мы говорили с тобой однажды: «та» сторона абсолюта при отсутствии (может быть) «этой». Это надо понять, что из « той» стороны « эта» творится? Только из « той» станет « эта» возможна?! Но что, если возможна она только как отсутствующая} Это будет бытие отсутствия?!

– То есть если только «изнанка»? Только она и есть? И нам она недоступна. Тогда «бытие отсутствия» будет нашим спасением – это наше бытие и «другого» не будет для нас, наш единственный шанс… в смысле, мир есть и он не обманывает нас – с нами честны посредством бытия отсутствия и отсутствующего… Но здесь есть одно но, знаешь ли, Меер. А что если нет ни « той» стороны и ни «этой». Пойми, это не мое любимое есть в качестве нет (нет как есть) , но именно просто НЕТ, что тогда? Неужели так и откупимся этим их бытием в нашем последнем усилии?

– Это все-таки свет. Может быть, из Ничто. Может быть, без источника света. Но свет. Все остальное – линзы и фильтры – мир бытия (слава богу, конечно).

– Здесь правота изъяна в ее превосходстве над правотою Порядка, может быть, Замысла.

– Макс, ты хочешь сказать, что главное лишь шелуха?

– Оставаясь, конечно же, главным – ответил Лоттер, – может лишь шелуха, для благозвучия пусть будет плевел – ядрышка, семени нет. А это наше «преодолеть недостижимое» принесет, быть может, опыт высвобождающей неудачи.

– Это и есть чистота страдания?!

– Если выдержим, конечно, хоть сколько, – попытался пожать плечами Лоттер, но этот жест ему показался ненатуральным сейчас.

– Если не отвлечемся, не разменяем себя на знание и победу ?

– Я не об этом сейчас, – просто если выдержим.

– Что же, метания от Слова к Безмолвию нас смогли бы немного согреть.

– Развлечь, точнее.

– Может быть, это пеня за нашу доподлинность?

– Я не уверен, что мы здесь вообще принимались в расчет хоть как-то вообще. То есть, слава богу, конечно.

– Жаль только, что непосильное нас даже не возвышает.

– В общем-то, жаль. Но вот равенство… равенство с тем, что тебя ничтожит? Это стоит дороже, наверное…

– Ты и в правду считаешь, оно возможно? – спросил Лехтман.

– Время (не прикрываясь листочком телеологии) берет нас тепленькими, не подозревающими. Научившиеся кое-как разбирать свары Добра и Зла, мним себя постигшими скорбь?

– Этот наш соблазн – последнюю и немыслимую неудачу духа наскоро обратить в нашу опору последнюю, в некую точку… а ведь вряд ли пропасть засыпать словами.

– Макс, я не знаю как сказать… Ветка. Пространство. Женщина. Дождь. Все обретает какую-то новую безысходность, неизъяснимо светлую… Но ставить себя самого на доску, предполагая отсутствие правил: Е-два – Е-четыре?

Пожалуйста. Бытие? Вечность? Ничто? – неважно. Уже не важно… Пляска пылинок в луче. Невозможность искупления, может, даже ненадобность. Корни Неба развороченные. Незначительность жизни и смерти.

– То, с чем мы сели играть. Мы можем, конечно, и так, и эдак и в поддавки. Но знаешь заранее, нас выиграют в любом случае. (Это я насчет «неизъяснимо светлой безысходности», Меер.) Тем более что «оппонент» всегда может просто перевернуть доску.

– В нашей доле на самом деле ничего нет?

– Мир запущен по своим колеям. Этого всего хватает, чтоб запустить. Путь это? Круг? Он сам еще толком не понял.

– Но раз за разом вплотную, вот так в полушаге, – кивнул Лехтман, – от сущности, сути (пусть будут эти слова).

– Пусть, кто же против.

– Нам опалив сердца и ресницы, – улыбнулся Лехтман.

– Раз за разом, вот так, в полушаге?

– Может быть, скоро достигнет Света и Смысла, – опять улыбается Лехтман.

\ Из черновиков Прокофьева \

Он уже дважды входил в туннель, тот самый. Все, в общем-то, было так, как об этом читал. Дважды его возвращали обратно. Еще несколько лет назад доктора были б просто бессильны. Вот и ругай прогресс после этого. Дважды в течение недели – одной недели. То есть самое время подвести баланс, попробовать попрощаться, – не-в-этом-суть. Даже лучшее, светлое, главное, что, быть может, не отменяется собственным бесследным – все это так, не говоря о судьбе, биографии. Смыслы? Видимо, истинны, но ограничены.

Только сознанье бытия. Впервые. На самом-то деле впервые, что бы за все эти годы он бы ни говорил, что бы ни городил. Что бы значили абсурд, вся великая «правильность» (Мироздания). Покой. Примирение (пусть и неясно, с чем). Прощение. Пу-сто-та?!

Они и не значат.

А он не дотянулся конечно, пусть попытки и были, в смысле, очень старался… Уже не прикрыться жизнью. Но спрятаться можно в страдание. Но и это слова – элементарной боли не держишь вот без наркотика. Те, кого он любил, пытался, перед кем виноват. А он вот уже свободен от… не искупив, не избыв, а так… Очень бездарен. Но оказался способен все-таки… на умирание} Какая приятная неожиданность… м-м… да. Слезы? Так лучше. Надо, видимо, надо поплакать. Как все-таки жаль…

Прокофьев зашел поужинать, было одно местечко. Он частенько ходил сюда, чтобы не возиться с кастрюльками дома, а там как раз Макс с этой Оливией. Настроение было не то, чтоб общаться, но они помахали ему. Лоттер как-то смутился: «Мы только по чашке кофе», будто, будь полный ужин, это служило бы неоспоримым доказательством «прелюбодеяния». Только что не сказал: «Я с ней впервые в кафе». Как у них получается тяжеловесно, все-таки. Оливия тут же все сгладила милою болтовней. (В девушке что-то все-таки есть). Заказали бутылку вина, и ужин получился, как ни странно, достаточно милым.

Когда Лоттер вышел в туалет, Прокофьев узнал еще одну сторону их общей с Оливией тайны: У Марии связь с Дианкой! Когда они учились. Как сейчас? Оливия не знает. Правда, не знает! Но наверное, нет, девочки просто попробовали, это бывает, пусть и не так часто, как об этом говорят, да и мода к тому же. Вряд ли стоит придавать такое значение этому (Прокофьев еще и не успел «придать»). Все сказано было так, будто она из такта, щадя его, не говорит всей правды. Будто прямо сейчас, у него на глазах ищет некий баланс между присущей ее натуре деликатностью и столь же присущей этой самой натуре любовью к истине. Вот тебе и все ее очарование. Хочет посадить его на такие качели «было-не было», «да-нет». А он будет в мыле бегать, чтобы сесть-успеть, то на один конец, то на другой. Держит за идиота? (Так «да» или «нет»?!) Он во время свое устроил себе приключение с ними обеими. (И не устроил, в общем-то, просто так получилось.) Он как бы привык к ситуации и воспринимал Дианку с Марией настолько изолированно друг от друга, что совесть была почти что спокойна, и ему просто не приходило в голову, что там, «в долине» они могут хоть как-то пересекаться. «Какая грязь!» Нуда, чиста и невинна только эта его «ситуация». Во всяком случае, его «угрызения», его комплекс вины и прочее – все отменяется теперь. А это уже поважнее будет дурацкой ревности, непонятно, кстати, какой. (Бред, конечно же. Если б они хоть как-то общались «в долине», Мария могла бы проговориться подруге о своей с ним связи. На том бы все и закончилось. Но ведь этого нет. И не будет, значит.) Оливия наслаждалась, как изящно она перевернула этот его треугольник. Одним движением. (Блефует, мерзавка?) Вот на этом-то все эти умницы, интриганки, красавицы, как правило, и горят. На самодовольстве. Сколько бы оно ни казалось им артистичным и утонченным, самодовольство вульгарно и ставит их, пусть самых красивых и умных, в бесконечный унылый ряд (надо же, выдал тираду). Да и вряд ли было хоть что-то; сплетни со времен студенческой общаги, пустой девический треп в раздевалке ли, в душевой всплыл вдруг откуда-то. Просто нашей Оливии очень уж хочется развития тайны. И предчувствует некую власть (размечталась!). Но интрига у нее какая-то книжная, этим, кстати, она себя и выдает. Не могло быть, конечно же, бред. Пусть кое-какие слухи и ходили о Марии. Она, вообще-то, сама говорила ему про свои «эксперименты», но возможно врала. Или это он сам решил, что врала?! Что, он разве не знает, Мария с Дианкой всегда были подругами, еще со школы. Самыми близкими. И, по всему видно, давно уже надоели друг другу. Во всяком случае, Дианка не стала бы, не смогла сейчас, то есть у него за спиной… Что, он ее не знает, в самом-то деле! Если и было что, то только до Прокофьева. Блядь, куда его понесло?! Тогда как надо бы просто посмеяться, отнестись как к подростковой, девичьей графомании Оливии. Прокофьеву захотелось сказать ей какую-нибудь гадость. Но гадость должна быть как минимум остроумной. А в голову вообще ничего не пришло.