Читаем без скачивания Классическое искусство. Введение в итальянское возрождение - Генрих Вёльфлин

Чтобы как следует представить себе необычное воздействие этого памятника, следует дополнительно учесть такой значительный фактор, как красочность. Фиолетовый мраморный фон, зеленые поля между пилястрами и мозаичный узор пола под саркофагом видеть еще можно, потому что камень цвета не теряет, однако все краски, наложенные сверху, выцвели, оказались вытравлены враждебным цвету временем. Однако следов все-таки достаточно для того, чтобы восстановить в воображении зрелище, открывавшееся в старину. Красочным было все. Кардинальское облачение, подушка, парчовое покрывало погребальных носилок, где легким рельефом сделан намек на узор — все сияло золотом и пурпуром. Крышка саркофага имела пестрый чешуйчатый узор, а орнамент на пилястрах, как и окаймляющие обломы, были вызолочены. То же касается и розеток на откосах проема: золото на темном фоне. Золото и на венке из плодов, и на ангелах. Затея с каменным занавесом также становится переносимой, лишь когда примыслишь сюда цвета: можно еще ясно различить парчовые узоры внешней поверхности и сетчатые — подкладки.

В XVI в. эта красочность внезапно пресекается. На помпезных гробницах работы Андреа Сансовино в Санта Мария дель Пополо [в Риме] (рис. 46) от нее не остается и следа. Цвет заменяется воздействием света и тени. Из глубоких темных ниш выступают белые тела.

В XVI в. к этому добавляется новое обстоятельство: архитектоническое сознание. В сооружениях раннего Возрождения присутствовала некая игривость, впечатление случайности при связывании фигур и архитектуры воедино, на наш вкус, было преодолено не вполне. Как раз гробница работы Росселино может служить прекрасным примером неорганичности стиля XV в. Возьмем коленопреклоненных ангелов. Тектоническое соответствие напрочь в них отсутствует либо чрезвычайно рыхло. Уже одно то, как они стоят — одна нога на навершиях пилястров, вторая болтается в воздухе — есть скандал с точки зрения более зрелого вкуса. Однако еще в большей степени это относится к пересечению обрамляющего облома с этой отставленной назад ногой и к выпадению фигуры из поверхности стены. Также и верхние ангелы парят в пространстве без складу и ладу. Установленная в нише система пилястров не находится ни в каком рациональном соотношении с целостной формой, а в неразвитости архитектонического чувства как такового можно убедиться на трактовке откосов проема, сверху донизу (безразлично, по арке или стойкам) покрытых несоразмерно большими кессонами. Мотив каменного занавеса также может быть причислен к этому ряду.

У Сансовино ведущую роль перенимает органически замышленная архитектура. Каждая фигура занимает необходимое место и все дробные членения образуют единую рациональную систему. Большая ниша с плоской задней стенкой, малые боковые ниши со сводами, и все три включены в соразмерный ордер из полуколонн с полным сквозным антаблементом.

Архитектонически-скульптурным ансамблем в том же роде должна была стать и Микеланджелова гробница Юлия. Предполагалось, что это будет не настенное надгробие, но свободно стоящее многоярусное здание, многочленное мраморное сооружение, в котором скульптура и архитектура должны были оказывать приблизительно такое же совместное воздействие, как «Санта Каза» в Лорето. Богатство скульптурного изображения должно было превзойти все существующее: творец сикстинских сводов внес бы в произведение мощное ритмическое биение.

В XV в. для надгробных фигур была обычна поза лежащего навзничь, сон с вытянутыми ногами и просто сложенными друг на друга руками. Сансовино также еще воспроизводит сон, однако традиционная поза лежащего была для него чересчур простой и обыкновенной: у него покойник лежит на боку, ноги перекрещиваются, одна рука подложена под голову, а кисть свободно свисает с подушки. Впоследствии фигура делается все менее умиротворенной, будто спящего донимают дурные сновидения, пока наконец не наступит пробуждение и не станут изображать чтение или молитву. Микеланджело осенила совершенно оригинальная идея. Он собирался исполнить группу, в которой папу укладывали бы два ангела. Папа еще наполовину приподнят (и потому хорошо виден), затем же он будет положен в позе Тела Христова[48].

Впрочем, рядом с изобилием других замышленных фигур это должно было стать чем-то исключительно второстепенным. Однако, как сказано, имеется лишь три из них — два «Раба» с нижнего уровня строения и «Моисей» — с верхнего (рис. 47, 48).

«Рабы» — фигуры связанные, причем в меньшей степени связанные своими действительными узами, нежели тектонической предопределенностью. Они устанавливались перед столбами: пребывая во власти сил, не дозволяющих им совершать никакого собственного движения, они должны были участвовать в создании единства архитектонической формы. То, что уже было в (незавершенном) «Матфее» — собирание фигуры воедино, словно члены ее не в состоянии покинуть пределы определенного объема, повторяется и здесь, но уже в явном согласии с функцией фигуры. Совершенно бесподобно изображено движение, проскальзывающее по телу вверх; спящий потягивается, в то время как его голова все еще безвольно откинута назад; вверху рука механически почесывает грудь, а бедра трутся друг о друга: это глубокий вздох перед полным переходом от сна к бодрствованию. Неснятый кусок камня так хорошо дополняет впечатление самовысвобождения, что не возникает никакого желания от него избавиться.

Второй «Раб» исполнен не фронтально, и главный вид на него — сбоку.

В «Моисее» Микеланджело также передает скованное движение. Причина скованности кроется в воле самой личности: это последнее мгновение самообладания перед взрывом, т. е. перед тем, как вскочить на ноги. Интересно включить «Моисея» в ряд тех старинных исполинских сидящих фигур, что были исполнены Донателло и его современниками для Флорентийского собора. Тогда Донателло также стремился наполнить характерное изображение сидящего мимолетным жизненным выражением, однако насколько по-иному понимает движение Микеланджело! В глаза бросается связь с фигурами пророков на своде Сикстинской капеллы. Для скульптурного изображения, в отличие от живописного, ему требовался абсолютно компактный объем. Это и определяет его силу. В поисках подобного постижения собранного воедино объема нам придется отступить очень далеко в глубь истории. Скульптура кватроченто, даже там, где она желала быть мощной, выглядит скорее хрупкой. Тем не менее, в творчестве самого Микеланджело «Моисей» сохраняет еще явные следы более ранней эпохи. Обилие складок и глубокие подрезки вряд ли были бы одобрены им впоследствии. Мощная, как и в «Пьета», полировка ориентирована на воздействие бликов.

Несмотря на то что сам Микеланджело установил статую на ее теперешнее место, я сомневаюсь, чтобы отсюда она могла оказывать свое подлинное воздействие. У него-то иного выбора не было. Однако зрителю было бы желательно, чтобы взгляду слева открывалось больше. Заключающий в себе движение мотив отставленной назад ноги должен обнаруживаться во всей отчетливости. Тогда мы убедились бы, что лишь для трехчетвертного взгляда все главные направления проступают с мощной ясностью: угол, образуемый рукой и ногой, и ступенчатый абрис левого бока, над которым господствует резко повернутая в сторону голова с ее вертикалью. В то же время бок, обращенный назад, выполнен вялым, да и хватающаяся за бороду рука создавать сильное впечатление никак не может.

Большие усилия приходится теперь приложить для того, чтобы бросить взгляд на фигуру под косым углом. Исполин задвинут в нишу, а из планировавшегося свободно стоящего строения все превратилось в стенное надгробие, причем скромного размера. Через сорок лет после начала работа завершилась этим прискорбным компромиссом. За это время ощущение стиля у художника полностью переменилось. «Моисей» стоит очень низко и преднамеренно помещен в окружение, создающее впечатление зауженности, он вставлен в рамки, которые постоянно грозит взорвать. Необходимое разрешение диссонанса осуществимо только в соседствующих фигурах. Это уже восприятие барокко.

Глава IV Рафаэль (1483–1520)

Рафаэль вырос в Умбрии. В школе Перуджино он выделялся среди всех прочих и до такой степени проникся чувствительной манерой мастера, что, по мнению Вазари, картины ученика и учителя неотличимы друг от друга. Быть может, никогда гениальный ученик до такой степени не полнился искусством учителя, как это было с Рафаэлем и Перуджино. Если ангел, написанный Леонардо на «Крещении Иисуса» Вероккьо, тут же бросается вам в глаза как нечто своеобычное, а отроческие работы Микеланджело вообще не с чем сопоставить, то Рафаэля начального периода невозможно обособить от Перуджино. И вот он является во Флоренцию. То было время, когда Микеланджело, отмеченный судьбой человек будущего, осуществив великие деяния своей молодости, стоял на пороге зрелости: он воздвиг «Давида» и работал над «Купающимися солдатами». Тогда же Леонардо, достигший зенита жизни и купавшийся в славе, выполнил свой картон на батальную тему и свершил невиданное прежде чудо «Моны Лизы». Рафаэлю было едва за двадцать. Какая будущность могла его ждать рядом с этими исполинами?